Стояло начало февраля. Числа с двадцатого января, стояли трескучие морозы. Воздух над Ангарой был пропитан туманом. Солнце светило, но оно светило вверху, над туманом. Его лучи не доходили до земли, поэтому, в посёлке было сумрачно. Люди старались, лишний раз не выходить на улицу, а, уж если выходили, то ненадолго, и согревались потом в домах, где было тепло и уютно. Формально, Лавка у Шапкиных была открыта, но покупателей не было. Степан днями сидел на лавке и дремал, скрестив руки на груди. В любой момент он мог и подать товар посетителям. Женщины варили, стряпали, занимались уборкой по дому. Иван, что-то писал на листках, подсчитывал, не говоря ни слова присутствующим. Совин ходил за дровами для печки, следил, чтобы в доме было тепло. Шапкин, иногда вставал размяться, выходил в Лавку, перекидывался парой фраз с сыном, и снова садился за стол к своим записям. Петрович приносил воду для самовара, а также, женщинам, когда те мыли посуду. Он суетился, выполняя поручения Дарьи. После работы, Совин с чувством выполненного долга, садился за стол и пил горячий чай.
На конец, Иван Фёдорович отложил в сторону свои записи и предложил жене:
– Даша, принеси своего варенья, а я поставлю самовар.
– Сейчас принесу, – ответила она мужу. – Митрофан Петрович, поможете мне? – спросила Дарья Митрофана.
– Конечно помогу, какой разговор, – ответил он ей и встал из-за стола.
– Что, на улице мороз? – поинтересовался Иван у Петровича, когда тот поставил банку с вареньем на стол.
– Да, очень холодно, – утвердительно ответил Совин и сел поближе к печке.
Вечером, на собрание, пришли все. Шапкин, ещё раз, спросил про успехи, и назвал дату отъезда.
– Если всё будет хорошо, то поедем вечером первого марта, – произнёс он.
– Быстрее бы, – не сговариваясь, сказали Орлов и Недогляд. – Уже, не терпится, – добавил Орлов.
– Всему своё время. Какие-нибудь, вопросы имеются? – после короткой паузы, спросил Иван.
Наступила тишина, было слышно, как потрескивают дрова в печке. Вопросов не было.
– Тогда, встретимся за три дня до отъезда. Заканчивайте свои дела, у кого они остались, и готовьтесь к поездке, – подытожил Иван Фёдорович.
Морозы начали слабеть, как ни как, февраль перевалил за середину, за то стали частыми ветра. Природа ждала прихода весны.
В понедельник, перед обедом, Иван находился в Лавке, когда туда зашли Пётр Малышкин и женщина в кожаной куртке. Они не стали подходить к Шапкину, а говоря о чём-то негромко, остановились недалеко от двери. Петя что-то рассказывал ей, периодически показывая на стены Лавки. Женщина, оценивающе, осматривала строение, как это делают покупатели.
– Ты, Петро, ни как, продавать мою избу собрался? – с сарказмом спросил Иван.
– Зачем продавать? Мы её так заберём, – ответил тот, продолжая говорить с «кожаной курткой».
– Что вы себе позволяете? Во-первых: он вам не Петро, а Пётр Васильевич, а во-вторых: смените тон, – вмешалась женщина, услышав в словах Ивана, нотки издевательства.
– Здесь, Иван Фёдорович, будет комбед, – с уверенностью сказал Пётр.
– Какой, ещё «обед»? – не понял Шапкин.
– Не «обед», а комбед – комитет бедноты, – пояснил партизан.
– Ты, сначала купи, а за тем распоряжайся как хочешь, – предложил ему Иван.
