Это он про Люськиных подружек – Веронику и Наташку. Я возражаю:
– Ты, дед Серёжа, тоже курицу ешь и свинью.
– Сравнил! Тварь безмозглая или человек! И курицу я сначала рублю и жарю.
– Ты говорил, что у меня мозги куриные. Значит, если меня зажарить, то можно и съесть?
– Пошёл на хер! Дебил!
Я думаю, у каждого своя правда.
В аккурат, когда мы поднимались, забили в рельс. Мы припустили. Люська отставала:
– Не спеши. У меня после тебя ноги подгибаются.
Взгромоздил Люську себе на закорки и побежал. Через лесополосу напрямки. Люська за спиной попискивает:
– Не беги через кусты! Ты меня всю ободрал.
Я успокаиваю:
– Это боярышник. Он полезный. Для сердца.
– Но не колючки же! Ягоды полезные.
За лесополосой дорога пошла под гору. Тут главное не спотыкнуться. Тогда покатимся кубарем. Так, конечно, быстрее, но шею запросто сломаешь. А шея вещь нужная. Она голову вертит.
По дороге крюк бежать, решил срезать через поле. Лён ещё зелёный, поднимется. Никто не заметит. Не по пшенице же бежать. Так точно поколотят.
Миновали статую Зевса. Взобрались на холм. Внизу, по ту сторону реки Белой, огороженная с дальнего края лесистой горой, раскинулась Москва. Почему река называлась Белая, я не понимал. Когда тихо по камням перекатывается, тогда она прозрачная, немного голубая или зелёная. В дождь несётся бурным коричневым потоком. Большой город Москва. Изб в сто. Хотя дед Серёжа говорит, и пятидесяти не наберётся. Но я думаю, что сто. Так красивее и солиднее. В основном именно избы. Каменных домов всего два – Дом культуры и Подрастальня. Нет, не два: ещё конюшня и церковь. Церковь можно считать домом? Мы с дедом Серёжей иногда ставим срубы на старые бетонные фундаменты, которые ещё крепкие. Кирпич ломанный тоже находим, но его почти весь печник Рашид собрал. У каждого своё дело. Говорят, город когда-то сросся из двух деревень и пяти хуторов.
До моста далеко, решил перейти речку вброд. Лето, не глубоко. Москва стоит на крутом берегу. Так в паводок не затопит. Перед склоном ссадил Люську. Хватит кататься, пускай сама идёт. И мы, взявшись за руки, побежали.
Все любят смотреть на туристов. И Люське нравится. Поэтому и я хожу. У меня с детства был страх и стыд преступлений. Не страх наказания, а боязнь, что сделаю не так, не оправдаю доверия, нарушу правила. Я не помню детства, а страх этот помню. Помню, что чувствовал себя белой вороной, не таким как все. Почему – не помню. Только всегда старался вести себя как все, не выделяться. Все ходят смотреть на туристов – и я хожу.
Леший говорит, что туристы неправильно живут там, где они живут – в больших городах. Он оставляет их в Москве. Мне, например, здесь нравится. А туристам не нравится. А мне не нравится, когда людей заставляют делать то, что им не нравится. Понимаю, что надо, но не люблю на это смотреть. Особенно тяжело, когда у туристов забирают самое для них дорогое – виверы. Леший говорит, что мы делаем добро, защищаем людей от деградации. Я знаю это слово. Это когда человек перестаёт развиваться в ту сторону, в которую нужно. А в какую нужно? И кому нужно? Я как-то деда Серёжу спросил. Он говорит:
– И так плохо, и эдак погано. Тут ведь хрен поймёшь. Вон, Клавка наша. Ну прямо бабка, потасканная жизнью женщина. Серенькая одежда «привет из СССР». Пучок на голове, как у училки, очки в толстой оправе, зубы жёлтые, руки неухоженные, ряху разъела. А ей и тридцати нет. Когда-то звездой была, в рекламах снималась. Миллионы подписчиков в сети.
