Давид слегка качнул головой и продолжал вычитывать историю болезни одной из пациенток. Угрюмый на вид хирург всегда был неразговорчив. От него сложно было добиться похвалы после или поддержки до операции. Но за всеми своими ассистентами он всегда внимательно наблюдал. Мог неожиданно без каких-либо объяснений заменить одного из помощников, и на него за это никто не обижался. Его двадцатилетний опыт работы и профессионализм были главным оправданием отбора людей в команду. Поэтому иногда для уверенности, что Давид включит Марту в свою операционную бригаду, она спрашивала его про интуицию. Главный хирург обычно поднимал глаза от бумаг, внимательно смотрел на группу врачей и кивал. Это означало, что он менять людей не станет и Марта сможет ему ассистировать. В этот раз все было немного по-другому. Он не посмотрел на нее. И она догадывалась почему. На последней операции она вела себя странно. Они оба понимали, что ее поведение в операционной было на грани фола. И оба понимали, что серьезного разговора не избежать.
– Почему у тебя такой вид?
– Какой?
– Ты понимаешь, о чем я…
Марта провела рукой по коротко стриженным волосам. Решение подстричься под ежик пришло спонтанно. Просто пошла и состригла волосы.
– Я начала бегать по утрам. Вот уже несколько дней как. Знаешь, освежает, бодрит. Это полезно, в конце концов…
– Зачем надо было стричься так коротко? – Давид достал сигарету. Это означало лишь одно – он ей не верит и будет допрашивать, пока не добьется правды.
– Ты знаешь, сколько времени надо, чтобы после душа утром высушить волосы? Каждый день на сушку уходит около тридцати минут. У меня нет столько времени. А с мокрой головой осенью я выходить не рискую.
Давид молча смотрел на нее. Марта стояла у окна, и из-за солнечного света он не видел ее лица. Но над ее макушкой светил луч солнца, образуя своеобразный нимб. Он про себя улыбнулся, но виду не показал.
– Марта, если тебе надо поговорить о том, что было в операционной, я лучший слушатель. Мы сможем вместе разобраться с этим. Возможно, это переутомление, стресс, гормональный всплеск. Но нам надо будет об этом поговорить.
– В общем, я тебе сегодня не ассистирую?
– Нет. Сегодня нет.
– Хорошо. На сколько операций я отстранена?
– Пока не расскажешь, что с тобой произошло…
Марта знала, что спорить с ним было бесполезно. Но если она расскажет, что на самом деле она ощущала на последней операции, он отправит ее сначала к штатному психологу, а тот наверняка в городской психдиспансер. В итоге ее слуховые галлюцинации они назовут шизофренией. Как она, пройдя такой долгий путь от младшего интерна до врача-анестезиолога, могла это допустить? Она подстриглась и начала бегать по утрам , чтобы перестать думать о последней операции, пытаясь объяснить все произошедшее себе самой в том числе.
– Есть душевные переживания, которые многие обсуждают с наставниками в церкви, например, – продолжал Давид, перелистывая больничную карту. – Если ты не хочешь доверить мне что-то более личное…
– Ты предлагаешь сходить исповедаться?
– Почему нет?
– Я атеист. Или атеистка, как правильно?
– Я тоже. Но иногда, когда совсем прижимает, хожу выговариваюсь.
Марта никак не ожидала от него такой откровенности. Ей было просто сложно представить Давида Шеридана в церкви с тонкой свечкой в больших волосатых руках. Он был крупного телосложения, высокого роста, с большой головой на короткой шее. Кроме того, он был уважаемый ученый, доктор медицинских наук, практикующий хирург, который одним суровым взглядом карих глаз мог испепелить любого черта. Хоть настоящего, хоть в обличии человека.
