Эта тенденция объединяет достаточно разных поэтов, общее для которых – готовность смешивать вымысел с реальностью, следование риторической структуре фразы, рождающей новые и новые метафоры, нагромождающиеся и переплетающиеся, стремительно уводящие от трагического к смешному и обратно. Всё перечисленное можно найти в поэзии перуанского автора Нильтона Сантьяго, занимающегося своего рода археологией повседневного языка: он раскрывает те метафоры и метонимии, которые потенциально скрыты в речи, но редко явлены, сплетая из них многомерный лирический сюжет. Эта поэзия немного напоминает стихи Сесара Вальехо, который, видимо, в целом остаётся одной из центральных фигур для перуанской литературы, но жёсткий, энергичный стих Вальехо у Сантьяго становится текучим и пластичным, словно бы меланхолия побеждает революционный порыв, а вместо активного сопротивления остаётся лишь следить за сменами политических сезонов. Одновременно это поэзия безудержной фантазии, где реальность преображается до неузнаваемости.
Отчасти похоже устроены стихи аргентинского поэта Эдгардо Добры, в последние годы живущего в Барселоне. Поэзия Добры тесно связана с барочной эстетикой, хотя для аргентинского поэта это почти вызов: в отличие от Мексики, здесь не было самостоятельной и мощной барочной культуры. Стихи Добры – это чаще всего ироничные зарисовки, где среди повседневного быта вдруг проступает яркая, резкая деталь, переворачивающая всю картину. Это поэзия пуанта, интеллектуального остроумия, в ней нет безудержной фантазии Нильтона Сантьяго, но есть глубина – когда вынесено за скобки больше, чем сказано. Добры – один из немногих серьёзных поэтов, решающихся писать сонеты, стилизуя их под старую барочную эстетику. Кроме того, он видит себя в ряду других аргентинских поэтов еврейского происхождения: среди таковых, например, Алехандра Писарник (1936–1972) – одна из наиболее ярких аргентинских поэтесс второй половины XX века, для которой сюрреалистическая поэтика была способом подчеркнуть двойственную идентичность выходца из еврейской семьи, живущего в Латинской Америке и не пишущего по-испански.
Поэзию Писарник напоминают стихи другой аргентинки – Марисы Мартинес Персико, в центре внимания которой моменты повседневной жизни, увиденные словно бы в меланхолически приглушённом свете. Это поэзия, где чувства и ощущения, сами по себе часто банальные, подвергаются беспрерывному анализу. Персико среди всех других поэтов, представленных на биеннале, кажется едва ли не наиболее космополитичной: эти стихи могли бы быть написаны в любом месте, и в этом смысле они вполне естественно смотрятся на фоне аргентинской литературной традиции, всегда бывшей одной из самых космополитичных в регионе.
Похожим образом устроена поэзия колумбийца Джованни Гомеса, в которой представлен срез чувств современного человека, жителя большого космополитического города, где чувства стираются и обесцениваются, и именно это делает запрос на них всё более острым. Это чувственная, подчёркнуто эротичная поэзия, которая стремится говорить о любовных отношениях с наибольшей возможной прямотой.
Созвучен Гомесу и гаванский поэт Нельсон Карденас, в творчестве которого доминирует меланхолическая нота, а среди поэтических сюжетов на передний план выходят воспоминания о юности, разбитых мечтах и потерянных надеждах.
Барочный сюрреализм ощущается в поэзии Роландо Санчеса Мехиаса, который, будучи кубинским поэтом, непосредственно продолжает утончённую традицию Хосе Лесамы Лимы. Стихи Мехиаса, правда, менее «пышные», чем у старшего поэта: они часто повествуют о культуре, находят в ней барочные и сюрреалистичные черты, благодаря чему история литературы прошедших двух веков начинает казаться живым, наполненным смыслом пространством. Его стихи могут напомнить о великом аргентинце Хорхе Луисе Борхесе: они так же всегда готовы увидеть в привычных сюжетах что-то необычное, хотя и не обязательно магическое.
