На границе португало- и испаноязычного мира возвышается фигура Дугласа Диегеса с его уникальным проектом «дикого портуньола», особого поэтического идиома, где в непредсказуемых сочетаниях смешиваются испанский, португальский и гуарани. Последний парадоксально выступает своего рода промежуточным звеном между двумя иберийскими языками: он равно непонятен для говорящих на испанском и на португальском. Главный интерес Диегеса – специфическая культура пограничной области между Бразилией и Парагваем, где португальский язык смешивается с испанским, образуя смешанный диалект «портуньол», на котором к тому же часто говорят люди, владеющие индейским языком гуарани. Гуарани – государственный язык Парагвая, пожалуй, наиболее витальный в культурном отношении нероманский язык Латинской Америки. «Дикий портуньол» Диегеса – прежде всего авангардное изобретение: он смешивает разные языки не в тех пропорциях, в которых они смешиваются в реальности, но в тех, которые делают поэзию вызывающе необычной, звучащей словно бы поверх отдельных языков.
Поэтом-антропологом можно назвать и чилийского поэта Янко Гонсалеса, хотя его специализация совсем иная: в стихах и научной деятельности он исследует повседневную жизнь молодых людей Латинской Америки, и взгляд на привычные вещи со стороны – характерная черта его стихов. Это социальная поэзия, неутешительно диагностирующая текущее состояние общества, но такой анализ оказывается крайне интеллектуально насыщенным, выявляющим в реальности новые структурные связи. Часто поэзия Гонсалеса строится как проговаривание внутренней речи, запутанные, ни к кому не обращённые монологи, произносимые от лица некоего персонажа или социального типа.
Отдельное место в латиноамериканской поэзии занимает экологическая проблематика: уничтожение лесов, опустынивание недавно цветущих местностей, вызванное бурным развитием промышленности, – всё это беспокоит поэтов региона, хотя работать с этой темой они могут совершенно разными поэтическими средствами. Так, венесуэльская поэтесса старшего поколения Иоланда Пантин решает эту проблематику в экзистенциалистском ключе: в её стихах человек неотделим от природы – она важная часть его личности, которая меняется вслед за изменениями в природе. Опустынивание некогда плодородных равнин и высыхание полноводных рек приравнивается к тому состоянию меланхолического забытья, в котором существует современный человек.
Ещё более отчетливо эта тема звучит у колумбийской поэтессы Андреа Коте, сами названия стихов которой уже говорят о многом: «Пустыня», «Разорённый порт» и так далее. Но если у Иоланды Пантин возникал знак равенства между природой и человеческой психикой, то Андреа Коте создаёт своего рода поэтическую феноменологию вялотекущей экологической катастрофы. Её стихи – это почти экфразисы, где перед читателем проходят разные стороны избранного объекта (той же пустыни), так что постепенно возникает объёмное видение происходящего. Человек на первый взгляд исключён из жизни этих природных объектов, но именно его присутствие некогда оставило на них неустранимые отпечатки, становящиеся центром этой поэзии.
К социально-политической проблематике последовательно обращаются мексиканские поэты Али Кальдерон и Марио Бохоркес. Стихи Бохоркеса – это развёрнутые риторические композиции, не боящиеся говорить на неудобные темы. Некоторые из них он называет «касыдами» – в честь старого жанра арабской поэзии, где мотивы любви и войны переплетались друг с другом. Так и у Бохоркеса: эротические переживания сплетаются с социальным анализом, а миф о романтических отношениях всегда находится под ударом рациональности. Если Бохоркес критически настроен к современности, то Кальдерон проводит своего рода реконструкцию насилия, обращённую не только к настоящему, но и к прошлому. Он не чурается обращаться к кровавым ацтекским обрядам или к истории первых христиан, чтобы выявить в этих старых сюжетах актуальное политическое содержание.
