Вниз понесла меня река без сожалений,
когда пришел конец меня тянувшим бурлакам
и краснокожие их в качестве мишеней
приколотили с воплями к раскрашенным столбам.
Что в трюме залегло, мне безразлично было:
фламандское ль зерно, английская ль пенька.
Когда к матросам смерть в мученьях приходила,
меня река спустила с поводка.
Обратно гнал меня удар морского шквала —
я, как ребенок, глух был к ярости твоей!
И море зимнее, ликуя, бушевало
и полуострова срывало с якорей.
Шторм разбудил меня, пучина роковая!
И щепкой танцевал я шесть ночей
над мертвыми костями, забывая
про глупые глаза береговых огней.
Кислица краденая сладка обормоту —
я был зеленой так же рад волне,
что смыла винные потеки и блевоту
и руль, и якорь оборвала мне.
И окунулся я тогда в поэму моря,
настой искристый этот стал мне люб,
и проплывал в лазурном выжженном просторе,
задумчиво качаясь, тусклый труп.
И бред, и марево катящегося вала,
тягучий ритм вечерней синевы
сильней, чем спиртом и стихами, обжигало
перебродившей рыжей горечью любви…
Я видел молний трещины на небосводе,
и черный смерч, идущий средь зыбей,
и трепет света на закате и восходе —
как племя кочевое голубей.
Я видел солнце низко над водою,
багровый ужас, распростертый по волнам,
что длинною дрожащей чередою
шли, как актеры сверхантичных драм.
Я грезил – ночь зеленая, тугие струи
кружащихся течений, льдин зубцы,
сверкание снегов и зыби поцелуи,
фосфоресценции оранжевый и голубой певцы.
И между острых скал отыскивал я тропы,
как средь взбесившихся коров, и рисковал пропасть,
и не мечтал, что Светлой Девы стопы
сомкнут штормов одышливую пасть.
Меня прибило к берегам Флориды,
зрачки пантер и дикарей сверкали средь цветов,
над морем радуг поднялись эфемериды —
уздечки для его саврасых табунов.
Я видел ширь болот и долго плыл по краю.
Там заживо Левиафан гниет,
и среди штиля грозный всплеск взлетает,
и кружится большой водоворот.
Серебряные солнца надо льдами.
В заливах я над мелями скитался средь ночей,
и с плеском, полусъедены клопами,
питоны в воду падали с ветвей.
О, как понравилась бы детям малым
макрели золотой и синих волн игра!
Меня вдруг с места запахи цветов срывали
и, как на крыльях, уносили прочь ветра.
Мне надоели мягкий юг и север жесткий,
но моря хныканье мой усмиряло пыл,
и чашечки цветов держали, как присоски,
и, будто женщина, я из объятий их не уходил.
Я, точно остров, на себе нес птичьи страсти —
помет и перья, перебранки и войну.
И сквозь мои упавшие на воду снасти
утопленник наискосок спускался в глубину.
Я прятался под зарослями берега крутого,
ввысь ураган швырял меня до облаков гряды,
и ни сторожевой корабль, ни парусник торговый
