Вот половина его туловища перегнулась через забор, нам видны только коротенькие штанишки и исцарапанные ноги в сандалиях. Вдруг Тёма замирает на месте, и мне слышен громкий шепот с той стороны забора:
– Нин! Я забыл, кому молиться-то?
– Николаю Угоднику!
– А, точно!
Ноги исчезают, слышен тяжелый прыжок – Тёма приземлился. Через некоторое время ворота со скрипом впускают нас на родной участок.
Я провожу с ребятами весь отпуск и возвращаюсь в Москву. Изредка выбираюсь на дачу – и вновь мы с Катей, задрав головы, наблюдаем, как Тёма карабкается на забор.
И снова, в который раз, он замирает на самом верху и спрашивает:
– Нин, кому молиться-то? Я забыл.
– Николаю Угоднику.
– Ах да! Точно!
На даче мы дружили с семьей местного священника отца Андрея.
Его трехлетняя дочка Соня очень интересно играла с детьми: она попросту все игрушки, и свои и чужие, сгребала к себе в кучу.
Не из жадности, а скорее из-за какого-то непонимания, как играть вдвоем или втроем. В то лето, к сожалению, у меня появилась скверная привычка: прежде чем на кого-то пожаловаться или кого-то (увы!) осудить, я прикладывала руку к груди и со вздохом говорила: «Прости меня, Господи, грешную!» А дальше сообщались «новости».
Мы с Тёмой идем через базарную площадь. Мы устали – с утра были на службе, а потом зашли в гости к батюшке с матушкой и засиделись. Тёма долго идет молча. Затем вздыхает совсем по-взрослому и произносит: «Надоела мне эта Соня!» Потом, помолчав, добавляет очень серьезно: «Прости меня, Господи, грешного!»
Я рассказываю об этом отцу Андрею. Он лукаво смотрит на меня и говорит с улыбкой: «Где-то я это уже слышал!»
Ранним утром мы (Катя, Тёма и я) направляемся на службу в кладбищенскую церковь, расположенную далеко от нашего деревенского дома.
Мы с Катей идем молча и спокойно, Тёма же все время подпрыгивает, причем каждый раз по-новому, по-особенному: то отталкиваясь двумя ногами, то, повернувшись правым боком, прыгает справа налево, то – наоборот.
– Тёма, чего ты прыгаешь-то? – говорю я очень недовольно. – Лучше думай, что отцу Андрею на исповеди будешь говорить.
– Знаешь, Нин, – на этот раз ему удается подпрыгнуть еще выше, – у меня три греха, и я их помню. Первый – топор без спроса взял, второй – бабушку не слушал, третий – нехорошее слово сказал.
И Тёма снова отталкивается от земли. А я сразу понимаю, почему ему, идя в храм, так легко подпрыгивать, а мне так тяжело передвигать ноги.
* * *
Выхожу из нашей дачной калитки и вижу: толстый мальчишка лет двенадцати и две очень маленькие девочки умирают со смеху.
У мальчишки на правой ноге сандалия нормального размера, на левой – туфелька, видимо, взятая у подружки, и он хочет побежать в этой неудобной паре. А одна из девочек пытается надеть его обувку, и от смеха они не могут сдвинуться с места.
Светит яркое, но еще ласковое солнышко. Только начались каникулы. Эти дети приехали на дачу, встретились с друзьями, которых не видели целый год.
Серая Москва со свинцовым небом, надоевшая детская площадка и, конечно, уроки, уроки и уроки остались позади. И не важно, над чем смеяться и во что играть. Главное, что не надо ходить в школу, главное, что с тобой твои друзья, которые так же рады тебе, как и ты им…
«Ах, какие же вы глупыши!» – думаю я. И мне вдруг становится грустно, что не бегать мне больше наперегонки беспечной птахой.
