Хозяева отсутствуют, надо было мне сразу уйти, да засмотрелась на мышей. Тут слышу шаги: снегом скрипит кто-то: куда деваться? Неудобно, если в доме застанут. Я шмыгнула на всякий случай за вешалку и в одежде закопалась, польты до пола висят, авось, не найдут.
Слышу, входят (судя по голосам) Пашка и Вера: она тут с какого бока!? Опять козни строит!? Подслушивать тоже нехорошо, но не специально же уши затыкать!
Вера говорит:
– С чего ты взял, что я богатая бабка?
– А разве нет? Кулачок-то жим-жим.
– Ну, есть кое-какие сбережения, только богатством это не назовешь!
– Не прибедняйся, тёть Вер.
– Могу поделиться – но за это ты должен кое-что сделать. Мне капкан нужен. Хочу его под окном поставить, чтобы вора, если полезет, поймать.
– Теть Вер, ты в своем уме?
– В своем. Я хорошо заплачу.
– Я капканы делать не умею.
– А ты постарайся.
– Сказал же, не умею.
– Тьфу, тоже мне мастер. А это у тебя что?
– Мыши.
– Вижу что мыши, что они на столе делают?
– Я по ним время определяю: видишь: чёрная спит, а белая нет – значит сейчас день.
– И так ясно – в окошко посмотри.
– Это не по-научному.
– Вот дуралей!
Слышу: ушла Вера, Паша один остался: ходит из угла в угол, думаю, сейчас заметит
меня, ой, заметит! Сердце моё меня выдаст: оно стук-стук-стук. Так Вера ковры выбивает. Иной раз по часу колотит.
На посёлке говорят:
– Пошла мутузить за себя и за дядю Кузю.
Сила в ней нечеловеческая просыпается! Словно пыль для неё первый враг.
Слышу, Пашка совсем близко ко мне подошел, сердце у меня замерло, словно Вера один ковёр на другой поменяла, и снова стук-стук-стук.
Но тут, о чудо, слышу: Пашка вышел из дома. Пронесло!
Я стою, дух перевожу, а Пашкино пальто из кожзама мне на плечи рукава возложило, дескать, живешь ты хорошо, Ольга Ивановна, продолжай в том же духе, а вот Пашке моему передай, всё, что он ни делает, через пень колоду.
– А ты почём знаешь? – спрашиваю.
– А кто я?
– Ну… кто в пальто.
– А в пальто кто? Никого.
Я руки сторожкой-то в рукава сунула: и впрямь пусто.
– Что, – говорю, – тогда выступаешь?
Он молчит, обиделся что ли?
Постояла я ещё, постояла, наконец, выйти решилась. Надо ж когда-то из своего убежища выбираться. Выползла с грехом пополам, да как чихну. От всей души, что называется.
Выглянула на улицу – никого, я шмыг в дверь.
На другой день вышла я из дома пораньше. Небо ясное, душа радуется – воздух на поселке свежий. Мороз-злыдень тут как тут, нос мне хрустальной прищепкой зажал, вся-то его забота: к людям приставать – не работать. Хотя как посмотреть, такие порой узоры на окнах нарисует – диву даёшься. В венцы деревья оденет – сказка. Я порой своему деду покойному начну что-нибудь доказывать: ну, там, на дворе трава, на траве дрова или сшит колпак да не по колпаковски, надо колпак переколпаковать да перевыколпаковать, а он мне всё своё: «Не верю. Где трава? Какой колпак?» Тогда я его вывожу на улицу, кругом показываю и спрашиваю:
– А в это ты веришь?
Иду, значит, я по поселку, вдруг крики: возле магазина Вера голосит:
– Обокрали, по миру пустили!!!
Ну вот: началось представление. Вера – артистка, но ДНД не проведешь!
Подхожу ближе, Вера кричит:
– В дом залезли, пока я за хлебом ходила.
Бабки ее обступили:
– Ах, бедная ты несчастная! Ах, бедная ты несчастная!!!
Жалеют аферистку:
– Ах, бедная ты несчастная!!!
Вот заладили.
Тьфу, противно слушать, знали бы они то, что ДНД знает.
Подхожу я к Вере:
