Вливаешься между костей и филе,
стремишься к душе по желающей трубке,
как будто б огнём ты ползёшь в полутьме
по нитке фитильной до бомбы, под купол.
Ты сочно пьянишь, совершая всю течь,
так горько и ровно нутро согреваешь.
И чтоб не смогла издавать свою речь,
поверх ещё мятно, медово ласкаешь…
Пронзённый
Гортань заливает пронзённая кровь.
И кажется мне, что уже погибаю.
Внутри застревает кричащая молвь,
и я через край сам себя же хлебаю.
Крадётся удушье, чуть стиснув лассо.
Насыщенность сока всё гуще, грязнее.
Клонюсь я всё ниже и вялей лозой.
Крепчайший аркан всё тесней и теснее.
Как будто охотник добычу поймал,
и давит к земле, и к себе приближает,
прозрачной струною насильно обжав.
А пика, что в шее, ему помогает.
Незримая леска, как провод стальной,
всё душит и душит со злом, упоённо.
А пули навстречу несутся волной.
Нас много, изловленных и приклонённых…
Машот
За серою ширмой горячее солнце.
Повсюду прохладны все росты с основ.
Давно не хватает ласкательных порций,
сеансов объятий, прогулок и слов.
Дождливое действо апрельской недели
как скучная данность весенней поры,
когда уж не будет снегов и метели,
когда ещё нет духоты и жары.
Сезон безыдейный, чужой, беспокойный,
где нет мне отрады в христовом кресте,
где я, как журавль, корабль, бездомный,
отчаянно грежу о доме, гнезде.
Средь этой нахмури хочу вновь белянку,
какая близка своей искрой к углю,
какая вдруг стала внезапной беглянкой,
какую поныне прозрачно люблю!
Просвириной Маше
Деревья и люди
Этот октябрь – предтеча обрыва.
Листья – осколки осенних посуд,
что раскололись от ветра, порыва,
что навевают болезненный зуд.
Нынче их мётла в стога собирают.
Но не за тем, чтобы склеить опять.
Баки, кострища оскал разевают,
чтоб эти смерти, поломки вобрать.
Так и скелеты животных, деревьев
лягут под пилы, на вилы, в овраг,
прямо на мусоре, досках, отрепьях
будут подпалены, будто бы враг.
Как и они, очерствевший валежник
ждёт очерёдности мётел, лопат
для погребения в ямах безбрежных,
или костра, чтоб легко воспылать.
Так же и люди на ветви похожи -
падают тихо, доделав дела,
гибнут, сгорают миры их под кожей
с общей сохранностью жизни ствола.
Браконьерство
Мы, как дрова, что закинуты в печку,
для поддержанья войны и смертей.
Нет тут нигде миротворческой речки,
чтоб погасить всю пожарность частей.
Тут не спасают, а только всё чаще
бросают разрубки и щепки в огонь.
Легко иссякают посадки и чащи.
А пильщики, рубщики делают гон.
Разграблены даже посадки, подлески,
боры, заповедные рощи, сады.
Причины сему так мутны и не вески.
Грядут оголенья, сугробы золы.
Порой разбирают избушки, сараи,
чтоб накормить ненасытность костров,
чтоб ад пополнить растеньями рая.
Пущен конвейер для кущ и кустов…
Незримая смерть всего зримого
Падают с веток снежинки и капли.
Зелень по осени рухнет к ногам.
Павших могилят коробки и грабли,
огненный дым отправляет к богам.
Позже стволы, надышавшись угара,
тяжко склоняются, сохнут и мрут.
Смерть распаляет незримые чары
на неживое, растения, люд.
Мел, чешуя и кусты шелушатся.
С тучек роняются кудри и цвет.
Звук в перепонках начнёт заглушаться.
Речи заменят молчание, бред.
В мире ветшают дома, всё живое.
Камешки грусти – довесок к годам,
клонит к земле всё родное, чужое,
и замедляет стремленье к делам.
Так и меня предают волосинки,
слабнут и веки, и хват от кручин,
очи теряют владенье картинкой,
рушится горький окурок в ночи…
Машулька
Я греюсь мечтою о ней, гармоничной,
как будто бы в чуде пространном вишу,
