не делаю дел воровских, неприличных,
лишь оды о следующей встрече пишу…
Я грежу в легчайшем и светлом эфире
средь запахов, памяти, красок и строк,
как странник, философ, писатель Пальмиры,
ужаленный солнцем, познавший свой рок.
Я брежу прошедшим и будущим, явью,
и этим горючим всю душу топлю.
И вдруг сознаю пред мелькающей рябью,
что глубже и шире, и выше люблю!
Просвириной Маше
Ушедшая
Ушедшая в край бесталанных и злостных,
бедовых и пухлых, чья рыхлость страшна,
кривых, безучастных, надменных и постных
поныне любима и чтима, нужна!
Унёсшая радость, тепло и свиданья
настойчиво, часто мне снится в ночи.
И с этою хворью напрасны старанья,
бессильны загулы, отвары, врачи!
Убегшую в даль чумовых, утомлённых,
где хилых и пьющих, дерущихся рать,
в постели нагой, атлетичный, влюблённый
я каждые сумерки буду так ждать…
Просвириной Маше
Моя кровинушка
К тебе подойдя для знакомства, общенья,
я вмиг обналичу купон на любовь,
какой подарил мне Господь в день рожденья,
мечты поселив в подволосье и кровь.
В ней ты изначально годами вращалась,
мелькая в белках и под веками глаз,
и даже в жарищу ты не испарялась,
хранилась в мороз как горячий запас.
В боях и раненьях меня сберегала,
не смела себя понапрасну излить,
а если текла, то слегка вытекала,
чтоб быт мой военный, гражданский продлить.
Приблизившись явно, беседу затеяв,
исполню пророчество, божий наказ.
Тебя я предчуял. Прообраз твой веял.
И вот наступил предначертанный час…
Toothache
Вся челюсть балкона обмякла, обвисла.
И капают слизь, дождевая слюна,
воняя сырым, забродившим и кислым,
застрявшим меж реек щербатых и дна.
Бледна пациентка, некрашеный облик,
страдательный лик средь осенних дворов,
где каждый живёт, среди спазмов и колик,
с похожим симптомом и болью зубов.
Златистые вставки меж жёлтых и белых.
Вонючая ржавчина, ржавая вонь.
Салфетки-бельё средь намокшего мела.
Болезненный вид и налёт от времён.
Большая старуха походит на монстра.
Но нет на осмотр, леченье рубля.
Как высохший кариес, ласточек гнёзда.
И словно врачи – два простых воробья…
Машонок
Вдыхаю здесь кайф, выдыхая всю грусть,
печаль вымываю зелёным абсентом,
пытаюсь отплюнуть все горечи чувств,
исторгнуть комки от обид и моментов.
И глядя стеклянно в зеркальный портрет,
уже замечаю я хмель и старенье,
что мимо минула вся молодость лет,
и понял, потери – моё избавленье.
И вот я свободен! Нет ссор, дурноты.
К тому же, не тронут заботами, бытом.
Но сердце томится среди духоты,
считая себя в бар и похоть зарытым.
Средь лиц я ищу хоть намёк на любовь,
но все тут гетеры, без ранга богини.
Поэтому вмиг покидаю всю новь,
бегу я по льдинам святой ностальгии.
Я зайцем несусь между трещин, воды
по речке весенней, среди ледохода.
Легко позабыв про всю близость беды,
стремлюсь я на берег, где счастье, погода.
А там, вдалеке, белый призрак стоит…
Навстречу ушасто, улыбчиво машет.
Душа вперёд тела бежит и бежит!!
И вмиг узревает крольчишечку Машу…
Просвириной Маше
Всё летит в женский детородный орган
Змеиные шкуры с чешуйным изгибом
на месте улыбок и женственных губ.
Обабились женщины, девушки мигом,
имея на сотню соперниц злой зуб.
Мужчины обрюзгли, почти ослабели,
теряя свой облик солдат и людей,
а многие вовсе давно озверели
и стали похожи на овнов, свиней.
Детишки ошкодились, ленью покрылись,
почти отупели, ещё не познав,
и в тюрьмах голов от планеты закрылись,
с желанием денег, подарков и сна.
Я вижу, что всё направляется бездне,
что люди потоп приближают в борьбе,
