«Евгений Григорьевич, Евгений Григорьевич!» Нет, никакой Евгений Григорьевич здесь ни при чём. Никто не заставляет его так спину гнуть! Не на кого ему обижаться, кроме как на самого себя. Почему он не сдал рукопись? Зачем ему лишние две недели? Что за них может измениться?
И всё-таки… Пожалуй, тут дело было не только в том паническом страхе, который всегда охватывал Крупейникова в решающий момент, когда нужно было положить окончательный вариант рукописи редактору на стол, – Александра Дмитриевича не оставляло впечатление, что не в мелочах, деталях каких-либо на сей раз закавыка, а что-то действительно важное им упущено, не прояснено. Однако возможно ли это прояснить за оставшиеся полмесяца?
И всё-таки нужно быть пообязательнее и соблюдать эти проклятые сроки. Не на таком уж он здесь особом положении, чтобы оставлять какие-то зацепки, за которые его можно было бы при желании раскрутить. Ну и конечно, к Шитову в редакцию художественной прозы надо было забежать, хоть и торопился, извиниться. Ох, дипломатия, черт бы её побрал!
– Ну что, вспомнил наконец?
– Вспомнил. Но не понимаю, кому и зачем нужны такие подробности?
– Будем считать, что это не твоего, и даже не моего ума дело. Просто необходимо кое-что выяснить, вот мы и пытаемся докопаться. Но один момент ты правильно уловил: суть именно в мелочах, подробности – как раз единственное, что может сейчас вывести нас на новый след.
Анатолий сглотнул кровь, потрогал языком, целы ли зубы.
– Я же вас просил больше не бить меня.
– Ты сам виноват, – пожал Шпынков плечами. – Думаешь, мне большая охота кулаками перед твоим носом сучить? Ведь я же не требую от тебя чего-то невозможного, Анохин. Вопрос – ответ, куда уж проще? Однако доскональный, правдивый ответ, понял меня? Ну так продолжим? Для начала вспомним, на чём мы с тобой остановились.
– На том, как я первый раз оказался в психушке.
– Нет. Здесь мы всё уже прояснили. Давай чуть дальше продвинемся. Я спросил тебя, что было потом…
Анатолий задумался.
– Что было потом… Да в общем-то ничего особенного. Я надеялся, что от меня быстро отстанут после тех моих «признаний», однако в действительности получилось совсем наоборот – приходилось подолгу нудно растолковывать, в чём я вижу неправду, каких именно людей преследуют, за что. Тут мне и подвернулась идея: я – полковник, полковник Вселенной, и ничего не надо больше объяснять. Можно быть самим собой, говорить что угодно, достаточно только в конце или середине разговора неожиданно отойти в сторону, взять под козырёк и минут пять бормотать себе под нос какую-нибудь чепуху. А затем с невинным видом преподнести своему собеседнику: мол, так и так, извините, я полковник Вселенной, и, ничего не поделаешь, меня периодически вызывают на связь.
– И что, тебя никогда не спрашивали, какие именно задания ты получаешь, как их выполняешь?
– Да, поначалу здесь были трудности, но потом я решил эту проблему: у меня одно-единственное на всю жизнь задание – подробно рассказывать о том, что со мной произошло в течение дня.
– Хорошо, а теперь повнимательнее, мы наконец к главному подошли: кто-нибудь подсказал тебе мысль стать «полковником» или ты сам до неё додумался? Только не врать! – Шпынков стукнул кулаком по столу.
Анохин помялся, затем опустил голову.
– Да, был один человек.
– Ну, я говорил! А ты ещё отрицал, что завербован, – подпрыгнул на стуле от радости Шпынков. – Ты и сам не знал, в какой омут тебя втянули, так тонко всё было проделано, вроде как шутка, а на самом деле подцепили на крючок. Я по глазам вижу, что ты честный человек, Анохин, что ты стал жертвой обмана. Так, теперь ставлю вопрос ещё конкретнее: кто был тот человек, где и когда он тебя завербовал?
