Тут меня тряхнуло так, что едва зубы не повыскакивали.
Что такое?
Оказалось, ничего. За ограду выбрались, пока я размышлял да воспоминаниям предавался. Сотник и Мак Кехта коней ускорили. И наши с Гелкой за ними поспешили.
С одной стороны, все верно. Чем быстрее мы подальше от фактории окажемся, тем лучше. Но с другой – как же трясло меня с непривычки! Неужто за эти муки я кровью и по2том заработанные самоцветы отдал?
Каждый шаг коня отдавался ударом мне, как бы это помягче выразиться, под седалище. Не успевал мой многострадальный зад вернуться, как его встречал следующий удар, кажется, вдвое сильнее предыдущего. И так раз за разом, шаг за шагом. От тряски все внутренности спутались в один клубок – не разберешь, где кишки, а где печенка. Зубы приходилось держать стиснутыми. чтоб не клацать, как с мороза. А земля рябила и смазывалась цветными пятнами перед трясущимися глазами.
Да я лучше пешком! Хоть на край света! С любыми мешками на горбу! С любыми попутчиками! Желвак так Желвак. За счастье покажется. Лишь бы не на проклятой скотине. За что их люди любят? В песнях поют о конях – спутниках и соратниках воинов – едва ли не чаще, чем о любви к женщине.
Я глянул на моих спутников.
Гелка тряслась наравне со мной. Вцепилась обеими руками в луку. Коса трепещет за плечами, как хвост спасающейся от своры лисички. Но держится Гелка, не отстает ни на шаг. Мне даже стыдно малость стало. Ребенок может, а я что?
Сотник и Мак Кехта ехали легко и непринужденно. Немного по-разному. Пригорянин на каждый шаг коня приподнимался чуть-чуть – кулака не просунуть – на стременах. И похоже, никаких усилий на это не затрачивал.
Сида же от седла не отрывалась. Сидела как влитая и тряски будто не чувствовала. Умудрялась поводья держать в одной руке, а другой пристраивала поудобнее мечи.
Что значит – прирожденные всадники! Мне таким никогда не стать, но, делать нечего, учиться нужно. И я, мысленно ругая на все корки свою неприспособленность к благородному искусству верховой езды, угрюмо трусил в хвосте спутников. Кажется, начинается новый этап в жизни. Век живи, век учись, Молчун.
Ард’э’Клуэн, две лиги севернее Фан-Белла, опушка леса, яблочник, день пятнадцатый, сразу после полудня.
Черно-белая сука ткнулась острым носом человеку в колено. Дорога на Юг излечила ее от излишней недоверчивости, от постоянного ожидания пинка, удара, боли. Добрая кормежка и размеренный бег рядом с неспешно рысящими лошадьми превратили изможденное существо с отвисшими до земли сосцами в ладного и верткого зверя, налили шерсть здоровьем и блеском, а облезлую палку хвоста закрутили задорным бубликом.
– Чего тебе, Тучка? – Широкая ладонь Валлана накрыла всю голову собаки. Сука прищурилась и вытянулась в струнку от желанной ласки.
– Знамо чего, – усмехнулся гнилыми зубами курносый низкорослый петельщик. – За малыми соскучилась.
– Ты, Рохля, меньше треплись. Лучше корзину принеси. – Лабон оторвал внимательный взгляд от клинка, по которому, наверное, в сотый раз проводил точильным камнем.
– Будет сполнено, командир.
Воин трусцой отправился выполнять приказ.
Валлан потянулся, хрустнув суставами. Задрав голову, посмотрел на солнечные лучи, пробивающиеся сквозь листья дуба. Лагерь поредевшего отряда петельщиков если и не бурлил бивачной жизнью, то довольно живенько ею копошился. Бойцы чистили коней, чинили износившуюся за безостановочный переход сбрую – страдали почему-то все больше путлища и приструги, – наводили блеск на брони и оружие.
