Под колёсами белою пылью клубится дорога,
И не знаешь, в какой колее притаился фугас.
Помолись за меня, попроси разрешенья у Бога
Мне увидеть тебя и обнять лишь один только раз.
Помолись за меня на коленях у детской постели,
Лишь с молитвой твоей я уже ничего не боюсь —
Помолись за меня, мы так мало с тобою успели!
Помолись за меня, и я точно вернусь. Я вернусь!
Я вернусь на рассвете по старой знакомой дороге,
И такая кругом будет в мире стоять тишина!
Ты откроешь мне дверь, и обнимемся мы на пороге,
И вот так простоим целый день напролёт, дотемна.
Там, наверное, дома сейчас всё засыпано снегом,
Толстый лёд на реке, но уже дело близко к весне,
Это так далеко – а пока под пылающим небом
Мы идём в никуда, на расплавленной солнцем броне…
Здесь в чужом позабытом краю откровенного ада
Правит наглая смерть, и отбоя нет от воронья.
Здесь молитва твоя – для меня во спасенье награда,
Помолись за меня, я прошу – помолись за меня!..
Под колёсами белою пылью клубится дорога,
И не знаешь, в какой колее притаился фугас.
Помолись за меня, попроси разрешенья у Бога
Мне увидеть тебя и обнять лишь один только раз.
Каждый раз он читал это стихотворение, как мольбу, как молитву, ибо ни одной из них не знал, потому что вырос в семье атеистов, и сам никогда не сталкивался с людьми верующими. Почему он вёл себя так – не понятно: это происходило само-собой. Этого просила его больная, истерзанная душа, которая протестовала против несправедливости, против всего, что происходит вокруг, что происходит с ним самим.
А вокруг город пылал зарницами, и содрогалась от взрывов земля: он чувствовал это всем своим существом, инстинктивно осознавая, что это неправильно, что так быть не должно. Но воронка войны затягивала всё глубже и глубже, давая понять, что ему из неё не выбраться. Она не затихала ни на минуту, обозначая себя грохотом взрывов, пожарами, цепью трассирующих пуль, прошивающий город насквозь. Его первая в жизни война: чужая, ненужная, холодная и равнодушная.
– У войны не женское лицо! – припомнил он знакомые с детства слова. – Не женское… А чьё лицо?… И не лицо это вовсе – звериный оскал… Она всегда рядом… За каждой стеной. За каждым камнем. Готовая в любую минуту кинуться на тебя, сожрать…
И вот настал, наконец, момент выстрела – того единственного, за чертой которого он станет убийцей. Вновь сверкнули знакомые уже окуляры и огонёк, описывающий дугу слева направо.
– Да их двое! – понял Стрелок. – Ну, парни, вы попали…
Не торопясь он нажал на спуск, но выстрела не услышал. Следом – второй, рядом. Уйти не успел: развалины, где он притаился накрыло взрывом, отбросив его к ещё уцелевшей стене. В глазах потемнело и он провалился в темноту, не успев ничего понять.
Очнулся от жгучей боли: на нём горела куртка. С трудом сорвал её с себя: левая рука не слушалась – её заливала кровь из раны в плече. Рядом валялась раскуроченная «снайперка». Успел подумать: – «Недолго же ты послужила». Попытался подняться, и не смог: правое бедро было разворочено и тоже кровоточило.
Усилием воли заставил себя завернуть «снайперку» в тлеющую ещё куртку и бросить свёрток в воронку. Остался в свитере и брюках, висевших на бёдрах клочьями и пополз прочь из дома. Но далеко уползти не смог: вновь накрыло взрывной волной.
Он лежал на куче битого камня, распластавшись, и что-то шептал. Чёрный дым стелился низко над землёй, ветерок легонько шевелил некогда светлые, а теперь, окрашенные кровью, волосы. Рядом стояли двое российских солдат с автоматами на изготовку. Один из них уже хотел сделать выстрел, чтобы добить раненого.
