Я послушно кивнул головой и заглянул в себя.
«Тонкая шея» задержал на мне колючий взгляд, а потом спросил:
– Подсказала?
– Ага, – отозвался я.
«Тонкая шея» и «Фиолетовый нос» между собой переглянулись.
– И что же она тебе подсказала?
Для большей уверенности я снова заглянул в себя, потом сказал:
– Мне неловко. Выговорить такое вслух мне неловко.
«Фиолетовый нос» оживился.
«Тонкая шея» пальчиком подозвал меня к себе и убеждённо проговорил:
– Парнишка, в тебе есть это самое!
– Подходишь! – прошипел «Фиолетовый нос».
Я сидел за компьютером, когда в комнату заглянул сын и сказал:
– Летим в отпуск.
– Когда?
– Прямо сейчас.
– Куда?
– На остров Родос.
– Счастливо!
Потом заглянула невестка, и ей я тоже сказал «счастливо».
Внучку предупредил, чтобы остерегалась медуз.
Снова заглянул сын.
– Не хочешь с нами?
– Я занят.
Снова заглянула невестка.
– Не хотите с нами?
– Заканчиваю повесть. Нельзя прерываться…
В приоткрытую дверь внучка прокричала:
– Медуз я не боюсь!
– И они тебя тоже! – прокричал я в ответ.
К дому подъехало такси.
В голове шевельнулась где-то прочитанная фраза: «Талант медленно убивает тебя, пока пишешь, и быстро добивает, если останавливаешься».
Такси отъехало, и меня бессовестно отвлекла мысль о предстоящем одиночестве.
Я походил по комнате.
Подержал в руках фотографию покойной жены.
Приготовил себе тарелку салата.
Допил остывший стакан чая.
Переоделся и вышел на улицу.
Было жарко.
И душно.
И липко.
На небе, не поделив что-то между собой, толкались облака.
Я заставил себя повернуть назад, к дому.
– Чего тебе? – заговорил я с увязавшимся за мной похрамывающим щенком.
Щенок улёгся на мои туфли.
«Покинули родные», – догадался я.
За моей спиной призывно прокашляли.
Я обернулся.
– Честь имею! – сказал Лисин – автор пьес, за постановку которых не брался ни один режиссёр. Театры упорно восставали против теории Лисина, утверждавшего, что для выражения в пьесе авторской мысли вполне достаточно наличия минимального количества слов при присутствии максимально обширного разнообразия action. «Оттого, что герой пьесы активно помочится прямо на сцене, – утверждал Лисин, – подмостки не рухнут, и театральный занавес не подгниёт, зато выразительно яркий action яснее всяких слов позволит зрителю понять, каким, например, недугом мучается персонаж пьесы». В последней пьесе Лисина «Радостное погруженье» слов вообще не было. Почти не было. Всё было построено на молчаливых диалогах искренних, совершенно раскованных душ.
– Честь имею! – отозвался я.
От опухшего и несимметричного лица Лисина исходил неотвязный запах пива.
– Не отвлекаю? – осторожно спросил он.
– Отвлекаешь, – отрезал я. – У меня интервью…
– С этим? – устремив на собачку вялый, безучастный взгляд, Лисин поморщился.
Я промолчал.
– Тут напротив бар «Весёлый кенгуру», – испытующе взглянув на меня, проговорил Лисин. – Может, глотнём по рюмочке?
Я отрицательно покачал головой, ибо знал, что одной рюмочкой не обойдётся. Подобное мероприятие Лисин талантливо превращал в многосуточный фестиваль.
Глазки Лисина сощурились так, будто их ослепил яростный свет молнии. Сдавленным голосом он проговорил:
– Я подумал, что нам не помешало бы немного очиститься…
– От чего? – не понял я.
Лисин скосил глаза и мрачно заметил:
– От чего очиститься – всегда найдётся.
– Ты иди, – вежливо попросил я. – Мне кажется, что между мной и собачкой наметилась духовная близость и даже некое взаимопонимание. Нам есть о чём поговорить…
