Последний человек в Европе - страница 13

Теперь он понял: вот о чем надо писать. Любой дурак видит, что это единственная важная тема, и единственное место, где писатель может сделать себе имя, – Испания.

Окопы республиканцев, Уэска, Испания, май 1937 года[21]. Это очень странное ощущение – получить пулю. Несмотря на полную уверенность, что он умирает, он отчаянно запоминал, что чувствует, – на всякий случай. Не так уж многих писателей ранили – или, по крайней мере, немногие дожили до того, чтобы об этом написать.

Только придя в сознание, лежа ничком на дне окопа, под спор товарищей, откуда течет кровь, пропитавшая его одежду, он попытался осмыслить, что произошло. Если не подводила память, порядок был приблизительно следующий, хоть и пролетело все за какую-то пару секунд. Он услышал громкий взрыв, все залил жуткий свет. Когда вошла пуля, по всему телу пробежала яростная дрожь, будто экспресс пронесся по туннелю. Потом он двумя отдельными движениями повалился на землю – сперва на колени, потом лицом вниз, словно телок, оглушенный молотком. Оруэлл пытался удержать впечатления, чтобы не растерять их раньше, чем дотянется до ручки.

Пока в голове мелькали эти мысли, вокруг возились люди, неуклюже срезая с него рубашку и накладывая повязку, дожидаясь, когда по вспомогательному окопу доставят носилки.

– Шея, – сказал кто-то. – Пуля прошла навылет.

Шея! После такого уже не выживают: он видел, как в шею стреляют козам, свиньям и прочим животным, – это верная смерть. Он попытался заговорить, но изо рта хлынула кровь – не самый лучший признак.

Пять месяцев назад он прибыл на медленном поезде через Тулузу, распевая по пути «Марсельезу» навстречу вскинутым кулакам крестьян. Революционная Барселона запомнилась этаким карнавалом – с развеселыми песнями о любви и братстве, звучавшими из динамиков на фонарях. Почти все стены были раскрашены красным и черным и расписаны лозунгами левых партий и объединений: ОСПК, ВСТ, НКТ-ФАИ, ИКМ, ОСМ, МРА[22], ПОУМ. Узнал он только последнюю, по речи Макстона в Лондоне.

На магазинах и кафе красовались таблички о том, что они коллективизированы. На отелях развевались партийные флаги, а на отеле «Колон» – штабе коммунистов – он видел огромные портреты Ленина и Сталина, благодушно взиравших на толпы. В парикмахерской, брея утреннюю щетину, он сидел под лозунгом, в котором со своим слабым знанием испанского разобрал торжественное заявление о том, что парикмахеры – не рабы. (Все парикмахеры, узнал он потом, – анархисты.) И хотя все остальное в городе говорило о войне – замусоренные мостовые, посеченные бомбами стены и разбитые окна, обшарпанные и полупустые магазины с очередями на улице, задранные до небес цены на табак, – уныние уличных пейзажей легко развеивали броские плакаты с победоносными рабочими-солдатами на каждой стене. «Obreros a laVictoria!» – «Трудящиеся – за победу!»

Живо вспомнилось, как ему чистил сапоги невысокий мужчина преклонного возраста, в сером комбинезоне и обтерханном берете. Перед тем как поставить туфлю ему на ящик – тоже, как и всё вокруг, раскрашенный в красное и черное, – Оруэлл сказал то, что еще помнил по школьным урокам испанского: «Buenos dias»[23]. Но чистильщик посмотрел ему прямо в глаза, поднял кулак и ответил: «Salud, comrade!»[24] Оруэлл почти машинально ответил тем же: «Salud!» Непримечательный диалог, но невообразимый в Англии. Джентльмен и чистильщик сапог говорят на равных! Братья!