Последний человек в Европе - страница 12

Его прервали аплодисменты.

Оруэлл застонал. Где-то здесь было смутное противоречие, но трудно сказать, в чем именно. И что им мешает говорить на нормальном английском, как все рабочие?

– Товарищи, принимая резолюцию, мы обязуемся увеличить поставки продовольствия, медикаментов и предметов первой необходимости в Испанию. Мы уже отправили деньги и скорую помощь. Не жалейте, товарищи! Вкладывайтесь!

Молодежь в беретах в испанском стиле (Оруэлл уже заметил в прошлом месяце, как закрепляется эта мода) пошли по залу, потряхивая коробками для сбора.

– А как же борьба, Феннер? – крикнул кто-то. – Как же войска? Оружие!

– Танки! – завопил другой, и зал поддержал его еще громче.

Брокуэй замялся, явно опасаясь полицейских информаторов, почти наверняка находившихся в зале, но все же продолжил на кураже:

– Товарищи, Национальный административный совет проголосовал за то, чтобы собрать для борьбы на фронте вооруженный рабочий батальон социалистов-добровольцев. Товарищ Боб Эдвардс уже разрабатывает план. Вскоре мы сообщим, куда могут обратиться желающие.

Зал взорвался, и молодые партийцы – слишком молодые, чтобы знать окопы, – вскинули кулаки еще выше, радостно предвкушая, как они обагрятся чужой кровью.

Он смотрел на них. Старая добрая драка с теми, кто заслуживает ненависти: мозжить головы дубинами, пинать между ног, выбивать зубы, взрывать детей термитом – вот, если свести к сути, чего на самом деле хотят социалисты. Этим они ничем не отличаются от фашистов. Ранее он думал, что книга о жизни рабочих на севере наконец-то принесет то литературное признание, о котором он так мечтал. Но все в одночасье изменила Испания, перевернула приоритеты. Безработица, голодные марши, нищета, трущобы и клопы – все то, что разжигало политическую борьбу, – будто улетучилось без следа, оставив ему недописанную книгу о вчерашних новостях. Он уже представлял себе запылившиеся стопки на входе в книжные магазины, когда всем плевать, растащат их или нет. Рецензии на передовицах и огромные тиражи заслужат другие писатели, строчащие военные депеши из люксовых отелей Мадрида, а он вновь останется неудачником.

Он оглядел публику, заметив девушку в синем комбинезоне и ярко-красном головном шарфе, выкрикивающую лозунги с грамотным произношением. И кому теперь интересны клопы? Да никому.

– Считаю резолюцию принятой, товарищи, – заключил Брокуэй.

За исключением горстки людей в кардиганах, подчеркнуто оставшихся сидеть в креслах, – видимо, пацифистов, – публика стояла, подняв кулаки и закрыв глаза, словно в молитве. Зазвучал орган, и шотландский голос за микрофоном – Макстона – завел: «Народный флаг, наш красный флаг…»[20]

Даже не зная всех слов, Оруэлл поймал себя на том, что подпевает, мыча там, где не помнит. Подпевала и Айлин – причем с таким воодушевлением, которое говорило скорее о серьезности, чем об иронии, как он сперва предполагал. Испанский вопрос – и этот подозрительно простой выбор между добром и злом, дети на штыках и изнасилованные монашки, – как будто одинаково влиял на всех, кого он знал. Он сомневался, что во всей Британии еще есть мыслящий человек, который бы остался в стороне. В каком-то смысле собственная увлеченность казалась даже удивительной – всего полгода назад Оруэлл и не задумывался о социализме, да и политике в целом. Пришла мысль, что он, возможно, единственный среди этих двух тысяч человек (считая и Айлин) думает о Марксе не чаще, чем о пиве или сексе; и все же почему-то казалось, что поддержать их будет правильным. Чтобы у социализма был шанс, нужно остановить фашизм.