День начался с тишины – зловещей, чуждой Египту, будто сама земля затаила дыхание. Не шелестели пальмы у берегов священного Нила, не пели птицы в рощах, не доносились ни детский смех, ни лай упрямых псов, ни даже выкрики погонщиков, что обычно будили улочки с первыми лучами. Тишина тянулась над землёй, как натянутая струна – холодная, колючая, угрожающая. Воздух был тяжёлым, будто насквозь пропитан чем-то невидимым, и даже солнце – вечно всевидящее, торжествующее – взошло неохотно, сквозь мутную дымку, рассыпая не золото, а серо-жёлтые тени.
На западе, над горизонтом, небо будто потрескалось – свет мерцал рваными полосами, как трещины на древнем фресковом своде. Никто не знал почему, но жрецы отложили утренние песнопения. Даже храмы – неутомимые, гулкие, властные – молчали.
Нечто приближалось. Не караван. Не буря. Не враг.
Что-то иное.
Затем небосвод потемнел. Не привычным вечерним способом – не медленным выцветанием цвета, не угасанием жара. Нет. Это было внезапно, резко, как если бы сама ткань неба порвалась и выпустила наружу нечто древнее. Пронзительный гул пробежал по костям. А потом – она. Полоса. Огненная, сверкающая, хищно пронзающая небеса, как раскалённое лезвие, вспарывающее живот мира.
Над столицей застыло дыхание.
Люди падали ниц – не из благоговения, из ужаса. Кто-то закричал. Кто-то закрыл глаза и не открыл вновь. Старики – те, что пережили три династии и хоронили внуков – плакали навзрыд. Женщины жались к детям, мужчины молча опускали лица в пыль. Даже те, кто не верил в богов, знали: обычные дни не выглядят так.
Солнце исчезло. Его пожрал чёрный диск – ровный, без изъянов, как глаз, глядящий вглубь тебя. Холод пробежал по каменным плитам улиц, будто кто-то содрал с мира его тёплую шкуру.
В храме Ра началась паника.
Жрецы били в бронзовые гонги – резкие, отчаянные звуки отдавались мертвецким эхом в пустоте колоннад. Кто-то кричал молитвы, кто-то бросался на колени, кто-то истерично пытался окропить алтари вином, маслом, кровью – всем, что было под рукой. Но слова – привычные, отрепетированные, веками заученные – тонули. Гасли. Как пепел в воде.
И тогда появился свет.
Не солнечный. Не отражённый. Не знакомый.
Он был иной – резкий, плотный, как будто кто-то вскрыл небо и пролил сквозь щель сияние, которому не место на этой земле. Не золотой – слишком живой. Не белый – слишком глубокий. Он не согревал. Он судил.
Во дворце ахнул страж.
Он стоял у входа, как учили – выпрямившись, с копьём в руке и сталью в взгляде. Но даже он, прошедший войну с северными кланами, не смог выдавить ни звука, когда увидел, что идёт к нему. Тело его инстинктивно отступило на шаг. Второй страж – тот, что у колонны – выронил факел. Пламя погасло мгновенно, как будто испугалось.
Фигура вошла без звука.
Свет шёл за ней, как шлейф. Он не падал на пол – он пронизывал мрамор, пропитывал воздух. Стены зала будто сжались, колонны дрогнули под куполом. Всё внутри замерло, как перед ударом бича.
Он шагал прямо.
Песок с его сандалий осыпался на мозаичный пол. Белые волосы – длинные, как у старого жреца, но живые, будто ткань света, – спускались до плеч. Глаза… Нет, то были не глаза. Это было расплавленное золото, застывшее в момент гнева. Не человек смотрел на трон – явление.
