– У меня трехлетняя дочь, – тихо оправдывается Марк, опустив глаза.
– У всех есть близкие, и никто не может и не хочет превращать их жизнь в такой ад, – соглашается Алехандро.
– У тех, кто погибнет из-за вашего малодушия тоже есть близкие. И в отличие от ваших, они к этому совсем не готовы, – гнет свою линию Андрей.
– Окей, что ты предлагаешь? Радостно пойти на убой всей гурьбой? – недоумевает Паула.
– Что-нибудь придумали бы, а если бы нет, то да, нас бы расстреляли, – тихо признает он. – Зато мы бы не чувствовали себя трусами и предателями.
– А потом в дань уважения о нашем подвиге Голливуд бы сварганил кино, которое незаслуженно выиграло бы в уйме номинаций на Оскар. И что? Что бы это изменило? Мировой терроризм был бы побежден? – скептически рассуждает Алехандро.
– Да, тяжело, да, нам потом жить с этим грузом на сердце, но мы тоже люди. По всем конвенциям мы приравнены к гражданским лицам. Нас нельзя расстреливать без суда и следствия только потому, что нам не повезло оказаться в плену у террористов, с которыми весь цивилизованный мир борется, – Паула нервно постукивает зубами.
– Ты можешь сам еще все переиграть? – с надеждой спрашивает Бастиан. – Ты пострадал, тебе точно надо на волю.
– Нет, я все для себя решил. Вас я не осуждаю, – добавляет он, немного подумав.– Сорян, если был слишком груб, рука просто болит и спину щиплет.
– Не глупи, – просит Дэниэль. – Хоть раз в жизни подумай о себе. В Малакале ты один троих вынес, рискуя жизнью, в Багдаде Джона спас, в Париже кровь и плазму каждые три месяца сдаешь, хотя мог бы с такой работой просто отдыхать, когда находишься на гражданке.
– Французы поймут тебя и не осудят, а россияне не узнают, – добавляет Дэвид.
– Достаточно того, что я буду знать. Я не могу по-другому, не умею и не хочу, – настаивает на своем Андрей.
Он ложится на правый бок, справа от него, расстелив ветровку на двоих, приземляются Дэниэль и Дэвид. Паула, всхлипывая, отходит от них к своей кофте и садится по-турецки, Алехандро располагается с ней, брюнетка кладет ему голову на колени. Сходив в туалет по-маленькому – в ведро, стоящее в дальнем углу камеры, – Жульен размещается слева от Андрея. Марк и Бастиан по-немецки обсуждают философию.
– Передать что-нибудь твоим? – спрашивает Дэвид, перейдя на французский.
– Я всех люблю, – слабо отзывается он.
– А конкретнее? Мы все запомним, слово в слово, – обещает Дэниэль.
– Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами, – усмехается Андрей. – Лучше я не скажу, по крайней мере, сейчас, сидя три месяца на скудном пайке, но готов подписаться под каждым словом из этого предложения.
– А близким? Может, ты жалеешь о чем-то? Или хотел что-то давно сказать, но не решался много лет кому-то конкретно, а не в паблик? Помнишь, как… – он на доли секунды осекается, – ребята вчера здесь письма надиктовывали? – уточняет Жульен, тяжело вздохнув.
– Нет, ничего такого, я не знаю.
– Ладно, если что-то вспомнишь или надумаешь, говори, – Дэвид выпивает немного воды из пластиковой литровой бутылки.
Слышится звук открывающегося замка, пленники вскакивают и прижимаются лицом к стене, зажав руки за спиной. Боевики надевают на правую руку Андрея наручник и собираются его выводить; мужчина пытается что-то прошептать, украдкой косясь на французов, но надзиратели, заметив несанкционированные разговоры, ударяют его дубинкой в живот. Согнувшись от боли пополам, Андрей замолкает. Обратно его приводят минут через двадцать. Учащенно дыша, он ложится на правый бок, к нему подходит Марк:
