Того типа из кабинета, который говорил о пяти годах, она больше не встречала, но тем не менее упорно, из раза в раз старалась повторять события первых часов жизни, чтобы случайно не забыть о них. Времени было мало, будущее нагоняло тревогу, но всё, что могла, Мари делала. И казалось, что кровь, мёртвая женщина, чужой надменно-холодный взгляд на сморщенном словно финик лице, – легли на одну полку с воспоминаниями о прошлой жизни и были сложны для неё, но не пропадали.
Она не сразу заметила, когда начала бодрствовать больше, чем спать и когда воспоминания, словно янтарные бусины, перестали сыпаться сквозь сузившееся сито детской памяти, застревая в голове. Первым чётким, без единого развода, осколком, стала ночь в начале второго года её жизни. Тогда она не смогла уснуть и вскоре поняла в чем причина. Девочка с удивлённо смотрела на плотные тёмные шторы единственного окна, сквозь которые просачивался нежно-голубой свет. Она поднялась, с трудом перелезла через низкий барьер и умудрилась не упасть при спуске на пол.
Роста Мари при всём желании не хватило бы дотянуться до окна, и она решилась на единственный доступный ей сейчас вариант: направилась в коморку Ольги, дверь в которую всегда была открыта. Учёная шла, пошатываясь. С детскими ногами управляться было сложнее, чем с металлическим протезом.
Марианн даже не упала за всё время пути. Она нерешительно замерла около проёма, понимая, что боится эту непроглядную тьму чужой спальни. Разумом, конечно, Мари легко оценивала страх, но она была слишком маленькой телом и всё вокруг казалось невероятно огромным. Она не знала размера коморки и какие вещи здесь находятся, и воображение рисовало смутные образы и движение.
– Оя? – Мари говорила едва-едва. Сказывалось мягкое нёбо, непослушный язык и количество зубов, но тем не менее практика давала свои результаты и, если девочка бормотала медленно, старательно проговаривая звуки, она могла, пусть и плохо, но общаться. Просто обычно предпочитала не демонстрировать это, ведь её сосед, даже будучи гораздо старше, – ему через год переселяться, – едва мог говорить более-менее внятно. Был ли это его индивидуальный дефект развития, или все здесь такие, Мари не знала и потому предпочитала не выделяться.
– Ояаа! – громче протянула девочка, не слыша в этой темноте даже дыхания старушки. Когда зажегся огонёк свечки, Мари вздрогнула и едва не свалилась на пол. Её знатно повело в сторону и пришлось вцепиться в косяк, чтобы не плюхнуться набок.
– Клер? Ты как выбралась? – хриплым со сна голосом спросила старушка, а девочка поморщилась, как делала всякий раз, когда слышала это «клер», похожее на эклер. Не могли имя для ребёнка получше подобрать?
– Еет, – выговорить чётче у неё не получилось, поэтому, чтобы было понятнее, она ткнула рукой в комнату, желая показать, что именно имеет в виду. Иногда Мари очень удивлялась лингвистическим и переводческим способностям старушки, ведь свой нынешний лепет, если честно, будучи взрослой, сама бы она не поняла.
– Свет? Малышка, ты из-за света проснулась? – мгновенно подобрела няня и, медленно встав, огромной горой подошла к ней, наклонилась и подняла на руки, – ещё одна раздражающая особенность взрослой. Как Мари уяснила за прошедший год: она терпеть не могла, когда её таскают на руках. Но сейчас не стала вырываться, потому что ещё больше Мари не нравилось глядеть на всех снизу-вверх будучи в душе достаточно взрослой женщиной.
