Однажды вечером, когда Элис было шесть лет, мать уложила ее в кровать, подоткнула одеяло, наклонилась и прошептала ей на ухо: «Пора, зайчонок». Она выпрямилась, улыбнулась, натянула покрывало Элис под самый подбородок. «Ты уже взрослая и можешь помогать мне в саду». От радости Элис завертелась в кровати: обычно мама оставляла ее с книжкой и шла садовничать в одиночестве. «Начнем завтра», – добавила Агнес и выключила свет. Ночью Элис несколько раз просыпалась и вглядывалась в темноту за окном. Наконец, увидев первые проблески рассвета, вскочила и сбросила одеяло.
Мама стояла на кухне и намазывала тосты веджемайтом [3] и мягким сыром. Она заварила чайник чая с медом и вынесла завтрак на подносе в сад, разбитый у дома. Было прохладно, но солнце грело, несмотря на ранний час. Мама поставила поднос на поросший мхом пенек и налила сладкого чая в две чашки. Они сидели молча, жевали тосты и пили чай. Кровь стучала у Элис в висках. Доев последний кусочек тоста и допив чай, Агнес села на корточки между папоротниковой и цветочной клумбой и принялась бормотать себе под нос, словно будила уснувших детей. Элис не знала, что делать. Это и есть садовничество? Она села на клумбу, подражая матери, и стала наблюдать.
Постепенно беспокойные морщины на мамином лице разгладились. Хмурый лоб расслабился. Она перестала теребить руки и суетиться. Глаза прояснились и заблестели. Элис ее не узнавала. Мать стала спокойной. Безмятежной. И это зрелище внушило Элис надежду, которую так же трудно было удержать в руках, как зеленую ряску, появлявшуюся на дне приливных бассейнов.
Чем больше времени она проводила с матерью в саду, тем яснее осознавала, что благодаря растениям наполняются жизнью самые сокровенные уголки маминой души. Об этом говорил изгиб запястья, когда мать осматривала новый бутон, лучи, искрившиеся в ее глазах, когда она приподнимала подбородок, и тонкие кольца грязи, остававшейся на пальцах, когда она выманивала из земли новые папоротниковые ростки. Это становилось особенно очевидным, когда она говорила с цветами. Ее взгляд затуманивался, и, срезая бутоны со стеблей и рассовывая их по карманам, она бормотала на тайном языке – то словечко, то целую фразу.
«Грустное воспоминание», – говорила она, отделяя вьюнок от цветущей лозы. «Любовь, обретенная снова» – цитрусовый аромат лимонного мирта разливался в воздухе, когда она срывала с ветки цветок. «Память о приятном» – и она убирала в карман кенгуровую лапку с алыми растопыренными пальчиками-лепестками.
А у Элис язык чесался от незаданных вопросов. Почему мамины слова лились рекой, лишь когда та рассказывала о далеких краях и других мирах? Как же их мир, тот, что перед ними? Куда она пропадала, когда ее глаза подергивались поволокой? Почему не могла взять Элис с собой?
К семи годам Элис буквально распирало от вопросов, на которые не было ответа. Они толкались в ее груди. Почему мать разговаривала с австралийскими цветами на тайном языке? Почему в ее отце сосуществовали два разных человека? Что за проклятие Элис разрушила при рождении своим криком? Хотя вопросы рождались в голове, слова, похоже, застревали в горле, и оно болело, будто она проглотила сухой стручок. В саду, когда солнце светило ласково, ей казалось, что вот она, возможность спросить и все узнать, но Элис молчала и в тишине наблюдала за матерью, а та складывала цветы в карманы.
