– Вам чего, больше в жизни пожелать нечего?
– Нет, ну что ты, не понимаешь, – недовольно выговорил мне он. – Надо же наступать, вести боевые действия. Это ж ты подумай, окопы они вырыли в полный рост, в Первомайске этом, взять не могли. У немцев три линии обороны было, а Красная армия прорывала!
Лучше всего было бы молчать, не отвечать. Разговор умер бы сам собой. И он ушёл бы. И я сел бы за работу. Это было бы правильно. Но, как известно, я уже давно не способен следовать принятым мной решениям, и я заранее знаю, что из всех моих планов и затей всегда выйдут глупость и бред. Я и теперь предчувствовал надвигающееся на меня отвратительное близкое будущее, но ничего сделать не мог и плыл по течению, подчиняясь чужой воле, давая ввергнуть себя в дурацкий разговор… Конечно, о политике, потом об истории. Это всегда так. Всегда. Много лет. Тысячу лет. Сто тысяч лет. Лист с планом книги лежал на столе, придавленный чашкой кофе, и я тоскливо подумал о том, что чашка, конечно, оставит на нём круглый коричневый след. Почему всё всегда так неудачно? Как он сказал: «Россия, блин!» Россия, значит, блин.
– То Красная армия.
– Это ты правильно говоришь… А теперь у нас ни армии, ни военной доктрины, ни вероятного противника… Спецназов наделали, они только умеют, головами кирпичи колоть… Деревню взять не могут. Да любой командир взвода Красной армии тактически грамотнее, чем этот их генерал, ты знаешь, где он служил?
– Где?
– За Ельциным всю жизнь горшок выносил!, – громогласно прокричал он и выбросил перед собой гигантских размеров коричневый палец с огромным, как лопата, жёлтым, посередине треснувшим ногтем, так, как будто собирался разрубить им мне голову. – Ты меня понял?
– Плевать.
– Нет, ну как это так, плевать, как ты можешь так рассуждать, это, слышь, а если все будут думать так как ты?! – осуждающе загудел Всеволод Иваныч, но вспомнил, что он в гостях, осёкся и печально посмотрел на свои прыгающие пальцы. – Трясутся, вишь, помру скоро… Ладно, чёрт с ним… Ты, значит, жить сюда… А можно спросить, если не секрет, это, чего?, – в третий или четвёртый раз поинтересовался он.
– Ничего, – грубо ответил я. – Вы—то…
– У меня жена умерла, – с вызовом сказал он.
Я посмотрел на него. Вот кто покупал ему модную куртку, кто подбирал вещи.
– Пятнадцать лет я с ней, значит, прожил, а сын её меня, значит, из квартиры выпер. Коломбина какая. А я знал, что так кончится, говорил ей: «Наташа, не подписывай ему дарственную бумагу, как так – переходит в полную собственность? А если что… Он же нас выгонит! Нет, что ты, блин, того-сего, я его знаю, он никогда. Он хороший. В ногах у меня валялся, просил согласиться, обещал… А как она умерла, пришёл: «Твоего тут ничего нет, освободи площадь.»
– И вы что же, освободили?, – поразился я его христианскому смирению.
– Ну что ж я, мне говорят иди вон, я собрался и ушёл.
– Этот сын, он кто? Бизнесмен?
– Майор МВД. Убить меня обещал.
– А вы, значит, на пенсии?
– Я в отставке. Без военной пенсии я бы сейчас с голоду сдох. Перезимую тут, а весной продам дачу, куплю комнату в коммуналке.
– Да… Он так просто и непритязательно поведал мне историю своего изгнания, что мне стало жалко его. Под чашкой на листе бумаги по-прежнему медленно расплывалось толстое бурое пятно, как бы окончательно разрушая чистоту и непорочность моего замысла. Лёгкий золотой свет вливался в окно и наполнял убогую терраску. С берёзы тяжело спорхнула ворона, с ветвей посыпался снег. Мир и я с ним на секунду застыли на перепутье. – А в каких войсках служили?
