Повесь луну. История Салли, которая берет судьбу в свои руки - страница 13

Раздается чей-то нервный смешок.

– Это была идея Герцога, – говорю я Эдди, достаточно громко, чтобы слышали все. – На то мое платье посадили пятно.

– И ты не смеешь так разговаривать с дочерью Герцога! – кричит бородачу какой-то невысокий крепыш.

– Никто не смеет мне указывать, как я смею и как не смею разговаривать, коротышка!

Снова нервные смешки. Потом бородач пихает коротышку, и тот падает на стол. Бутылки с виски горохом скатываются на землю. Коротышка вскакивает, и в свете факела я вижу, как блеснул нож в его руке. Бородач хватает с земли бутылку и бросается на коротышку, они толкаются и борются, схватив друг друга за руки, их движения почти напоминают танец, а потом здоровяк медленно оседает на колени. Он роняет бутылку, хватается за грудь, на лице его растерянность, и он падает ничком.

Я поворачиваюсь к Эдди, который хватает ртом воздух. Хватаю его за плечи и прижимаю лицом к своей груди, чтобы он не видел, что происходит в саду, где мужчины вопят и пихают друг друга. Как раз в этот момент из задних дверей вылетает Герцог.

– Хватит! – кричит он. – Что тут, гром вас разрази, происходит?!

Эдди вывинчивается из моих рук и отшатывается, как я понимаю, стыдясь того, что Герцог видел, как я его защищаю.

– Поножовщина, – говорю я. – Вспыхнула в мгновение ока.

Герцог смотрит на мужчин, стоящих вокруг упавшего тела.

– Это Датч Вебер?

– Да, сэр, – отвечает кто-то.

– Как он?

Двое мужчин склоняются над Датчем, чтобы присмотреться как следует.

– Мертв, сэр, – говорит один из них.

Герцог качает головой – скорее досадливо, чем расстроенно:

– Здесь даже женщину похоронить нельзя без потасовки!

Потом он начинает раздавать приказы, словно бригадир на стройке. Велит двум мужчинам, которые держат за локти коротышку, отвести его в участок, говорит другим, склонившимся над Датчем, доставить тело в похоронное бюро, посылает еще одного мужчину сообщить новость жене Датча, а остальным велит убрать беспорядок.

– И немедленно! Я не позволю какой-то пьяной сваре испортить поминки по моей жене!

Джейн всегда обожала свои цветы, и на следующий день подле вырытой для нее могилы их были сотни: оранжерейные розы и лилии, сплетенные в венки, кресты, короны и сердца. Я сижу у могилы рядом с Эдди, на мне муслиновое рабочее платье. От него до сих пор несет щелоком, пропитавшим ткань после стирки простыней, но ветер то и дело налетает резкими порывами – последний вздох зимы – и все мы одеты в пальто, так что, надеюсь, щелок никто не унюхает.

Я ни за что на свете не надела бы снова черное платье Джейн – то, которое вывело из себя Эдди и привело к человекоубийству. Я твержу себе, что не виновата, но, по правде говоря, этого не случилось бы, если бы меня там не было. А еще я все время возвращаюсь к мысли, что, возможно, тетка Мэтти была права, что, может быть, Герцогу следовало оставить меня в Хэтфилде.

Все сидят молча, потом Герцог встает и поворачивается лицом к собравшимся, и я знаю, что он скорбит, но в этот миг здесь, на кладбище, стоя над гробом женщины, подарившей ему наконец сына, которого он всегда хотел, получается так, что он выступает в своей лучшей роли. Он – Герцог, держащий свою аудиторию, делающий паузы в нужный момент, открыто льющий слезы, говоря об огромной утрате, которая постигла не только его, но и всех Кинкейдов и, более того, весь округ Клэйборн.

– Моя жена была воплощением гостеприимства, ее двери были всегда открыты для гостей, ее кошелек – для нуждающихся, – говорит он, но и пошутить не забывает: «Если Джейн готовила ужин, то звонил не обеденный колокол, а пожарный», отчего все присутствующие прыскают в кулак, и видно, как рады они посмеяться, благодарные за то, что сам Герцог намекает – мол, нет в этом ничего зазорного.