– Топил самовар? – обратился ко мне Герман.
– Нет, – ответил я.
– Давай покажу, – тот снял свой китель, сбросил подтяжки и, поправив волосы назад, взял топор. – Смотри, чтобы растопить самовар, сначала рубишь полено на мелкие щепки, затем можно покрупнее, вот так, – и он стал рубить на куски побольше. – Дальше можно совсем большие, главное смотри, чтоб в трубу пролезли, и особо много лучше не забивать, а то потухнет.
– А труба на что? – возмутился дядя.
– Это Вы, Василь Николаевич, всегда на трубу надеетесь, а нужно, чтобы и без трубы все горело, – отвлекся он на подошедшего к нам дядю. – Не слушай, Клим, своего дядьку – плохому научит.
– Да как так «не слушай»? Что ж это, я своего племянника плохому учить стану. А, товарищ Щенкевич?
За ужином мы пили коньяк, и теперь, с легкой душой и без всякой агрессии, они перешучивались таким образом. Дядя относился к Герману очень хорошо, чего не скажешь о водителе, которому теперь за поломку на дороге грозил суровый выговор или еще чего похуже.
Мы поставили самовар, затем развели костер и сели пить чай. Чай пил только я – дядя и Герман продолжали пить коньяк. Затем из дома к нам вышла Руся.
– Не откажите нам в любезности, присоединитесь к нашему костру?
– С удовольствием, – и Руся заняла одно из пустующих кресел рядом с дядей.
– Мне помнится, кто-то обещал стихи свои прочесть, – задумчиво проговорил Василь Николаевич, и все втроем обратили взор на меня.
– Хорошо, коль обещал Вам, – я встал со своего кресла и поставил чашку на столик, что рядом с самоваром:
Бросает из года в год горстью ржавых гвоздей,
Списанных при строительстве, как на покой стариков,
Размашистыми ударами бью по спинам людей,
Строим Великое наше, невзирая на опыт веков.
Плетью покроют спины, шестеренки устанут крутить,
Механизм, что буквами красными над изголовьем висит:
«Марксизм. Ленинизм. Сталинизм!» и по-другому не быть,
Мельница мелит зерно, ветер крылья ее будет крутить!
– Мда, – только и всего сказал дядя и налил себе коньяка в стакан. Герман провел тыльной стороной по лбу и вздохнул надув щеки. Я сел на свое место, всматриваясь в огонь, а затем перевел взгляд на Русю. Она сидела молча, смотрела на пламя. На плечи был накинут платок, волосы распущены и положены на правое плечо. В ее глазах блестели огоньки. «Чисто ведьма», – подумал я. В этот момент она перевела на меня взгляд, улыбнулась, а затем встала и ушла.
– Не в духе что-то сегодня, – сказал Герман, провожая женщину взглядом.
– Вернется, – спокойно ответил дядя.
– Сколько она у тебя?
– Да как жена умерла, так и нанял ее. Помнишь, раньше, всегда втроем сидели здесь?
– Как забыть? Уже лет пять, вроде?
– Так и есть, пять лет как, – дядя закурил.
– А песни какие пела у костра, – сказал Герман задумчиво.
– О-о-о, – протянул дядя. – Я все песни Румянцевой в ее исполнении любил, а теперь слушать не могу.
– Так хорошие песни-то?
– Да не в песнях дело, память все, – и он постучал пальцем по голове.
Они замолчали, предаваясь, видимо, воспоминаниям, а я пил чай и наблюдал за искрами, взмывающими ввысь. Руся вернулась со стопкой теплых, шерстяных одеял и раздала их нам.
– Ну, Вы, Руся, просто читаете мои мысли, – сказал Василь Николаевич.
– Я Вам еще взяла из погреба, – и протянула ему бутылку с коньяком. – Вы завтра на службу не едите?
– Нет, что Вы? Когда я в первый же день на службу выходил? Мне и отдохнуть нужно, да и в кабинете с бумагами разобраться – справятся без меня. Правильно я говорю, Герман?
