Герцог последний раз глубоко втягивает в легкие ночной воздух, чтобы взять себя в руки, потом направляется к дому.
Значит, я вернулась. Навсегда. Если у меня получится. И я найду какой-то способ отсюда помогать тетушке Фэй.
Запах Джейн – то есть ее духи с ароматом сирени – шибает мне в ноздри, когда я открываю дверь ее будуара. Не могу нюхать сирень, и чтобы при этом не вспомнилась Джейн. Внутри этой комнаты – вешалки с платьями, ряды туфель, шляпные коробки, ящики, полные корсетов и подобных вещичек. Все это – вещи Джейн. Эти обои с трафаретным рисунком принадлежали Джейн, так же как подушечка для шляпных булавок, и крохотная вешалка для колец, и светлые волосы, запутавшиеся в щетине щетки из чистого серебра. Вид волос Джейн заставляет меня почувствовать себя непрошеной гостьей. Мне не следовало бы быть здесь – поэтому я спешу.
Так много платьев – тонких шелков, мягких кашемиров, деликатных кружев… И вот оно, черное. Я сдираю с себя покрытое пятнами полосатое. Стоять в комнате Джейн вот так вот, в одном белье, почему-то кажется непристойностью, и я торопливо натягиваю через голову ее платье.
Оно оказывается мне впору. Это значит, что я теперь сравнялась размерами с женщиной, которая отослала меня прочь, когда я была маленькой девочкой. Как будто она делает мне одолжение из могилы, и последнее, чего я хочу, – это ощущать себя в долгу перед ней, но особого выбора у меня нет, а платье пошито хорошо, в отличие от всего, что я носила в своей жизни, с подкладкой, защипами и складками, вытачками и набивкой.
Застегнув крючки, я разглядываю себя в ростовом зеркале. Красоткой меня не назовешь. Ни в коем разе. У меня ореховые глаза Герцога и его же волосы цвета ржавчины, но при этом мамина широкая челюсть и острый подбородок. Мама. Когда-то это была ее комната. Если уж так подумать, может быть, здесь еще остались какие-то следы ее пребывания, и поэтому, вопреки своему обещанию уйти поскорее – похоже, мне никак не удержаться, – я начинаю рыться в ящичках и коробках, а потом открываю ларец для украшений из розового дерева, стоящий на трюмо, и роюсь в густо усеянных камнями колье, браслетах и брошах, собранных тремя поколениями женщин Кинкейдов. Наконец, на самом дне, я нахожу его. Ожерелье, которое подарил маме Герцог. Оно простое и изящное, с тремя светящимися лунными камнями, висящими на серебряной цепочке, точно дождевые капли. Должно быть, Джейн не знала, что оно мамино. Я надеваю его. Интересно, оно делает меня хоть сколько-то похожей на маму? О том, чтобы спуститься в нем на первый этаж, не может быть и речи, поэтому я снимаю его и кладу обратно в ларец. Это тоже кажется неправильным, и я опускаю его в карман платья Джейн. Я не воровка, но не зазорно взять то, что мое по праву. А как мне представляется, мамино ожерелье принадлежит мне.
Поминки стали еще более многолюдными, шумными, жаркими, потными, и я поднимаю руку, чтобы отереть испарину со лба. Эти дрянные сиреневые духи! Черное платье пропахло ими насквозь. Пойду-ка на заднюю веранду, проветрюсь.
На ступенях сидит Эдди. Он поднимает на меня взгляд, пораженный и смущенный поначалу, но потом его серые глаза наполняются болью и гневом.
– Это платье моей матери! – выкрикивает он.
В саду разом стихают все разговоры об урожаях и погоде. Мужчины молча глазеют на нас.
– Бедную женщину еще земле не предали, – фыркает здоровенный бородач, – а дочурка Энни Пауэлл уже ее одежду напялила!
