Никто не тревожил наш покой из непустынного мира. Обходил пустыню всякий. Одни вонючие козлы забредали, звеня бубенчиками. То была жертва мира пустынным духам, моим черным братцам. Копила моя пустыня свой жгучий яд, вселенскую отраву. Бурлил поверху Божий гнев, милосердье укрыв в сердцевине. В небо я смотрел по вечерам и утрам. Не было там лика, который угадал курчавый странник. И не к кому было воззвать из бездны. И кусты в моей пустыне не пылали.
Суровая была жизнь, угрюмая, как выглядывающие из песков кончики скал. Такая же жесткая и колкая. Жаркая, как пустынный ветер. Медленная, как неторопливые барханы.
Медленно иссякала пустыня, по песчинке роняя в стеклянную горловину. Сделалась наша страсть, легкость наша и сокровенность – полудремотой. Устали мы песок сгребать в песчаную кучку, чтоб пустыня была пустыней, и цвел вне ее непустынный мир.
И сколь ни был я терпелив, я устал от пустыни. Но о том в сорок второй главе. Ибо иссякла глава сорок первая.
Глава 42
И вот что бывало, когда я уставал от пустыни. Взлетал я на своих крыльях, перепончатых, как у летучей мыши. Взмывал я вверх. То бывало ночью, и были спящими пески. И тогда я улетал в непустынный мир. Все там было мелко. Жизнь и вовсе какая-то муравьиная, припавшая к земле.
Городки были маленькими. Крошечными там, внизу, были домики, церковки, башенки. Люди, и вовсе почти невидимые, копошились, как вошки. Но все я различал с высот, ночью мое зрение становилось острей. Ведь не слепило меня уж весеннее солнце, смирялся Божий гнев. С луны стекал свет медвяный. И я становился бел, как призрак.
И вот так взлетал я и летел к непустынной жизни. Летел я, крыльями не шурша, парил без шороха над тихими городами. Заглядывал я в окна домов, прилепившись к карнизу клейкими лапками. Заглядывал я в земной уют. А потом падал камнем в веселье города. Щедр был я, темный ангел, дух пустыни. Я дарил подарки, ненужный хлам моего устремленного к смерти бытия. Я обучил людей картам, хиромантии и блуду. Прихрамывал я на ногу, покалеченную курчавым странником. И вместе с ватагой студентов срывали мы плащи с ночных прохожих. Ах, ты, моя милая ночь земная, пространство проказ, а не муки!
Но моя темная душа оставалась пустынна. Пузырилась земная радость, пузырилась, в воздух взлетали пузырьки. И там они лопались, как шутихи. Сердцевина души моей оставалась темна. Там была смерть, там была жизнь, и там была пустыня.
И вот я сам взмывал, облепленный пузырьками радости. Как черный голубь, который ночи не виден, я садился на острые шпили церквей. Приклеивался я липкими лапками и так долго сидел.
И сны вытекали из каждого городского оконца. Полупрозрачные, лунного цвета призраки парили над крышами. И я подумал, что вновь я там, куда истекают сны мира. Что вновь я среди видений, а не внутри жизни. И подумал я: что ж, я виноват, что пришел я тогда, когда жизнь мелка, в то невыносимо длящееся и цельное, как камень, время – время вызревания колоса?
Задремали творцы, и они безвольны. Виденья их творят новую жизнь. Виденья их созидают и рушат. Сами же они во сне. Сражается мир мечты с твердым камнем. Одолеет мечта твердый камень, раздробит его в песок и станет пустыня.
И звезды небесные перед моими глазами витали, как песчинки. Бледные девы ходили среди созвездий, собирали звезды себе на венок. Призрачный музыкант спрятался в ветках дерева. Он пиликал на скрипке, и была звуками полна ночь. Разыгрывала она великую симфонию ошибок и совпадений.
