Идут они легко, почти и не касаясь песка ступнями, но все ж касаясь слегка. А взор их, мне показалось, словно клок грозовой тучи, там отразился и потом застыл. И я слетел со своего бархана, им в глаза заглянул. Только тогда и понял, что их взор не суров, а весь вперен в небо, глаза под веки зашли, и сияют вперед одни бельма. Таковы были старцы.
Встал я перед ними – встрепанный ангел, с глазами, обведенными бессонницей. Но старцы, бормоча нечто, беззвучно бурча себе под нос, сквозь ангела пришли и дальше идут. Тогда я вновь перед ним встал. Руки свои выставил вперед. Прошли они сквозь воротца на ладонях ангела и дальше идут. Так же и третий раз становлюсь на их пути. Прошли они сквозь меня, не заметили. А руки их были и ступни – в мозолях. И морщинисты были их лица. В морщинке каждой – беда мира. И много тех морщин.
Взлетел я вверх, обиженный ангел, как курица по пескам попрыгав. А когда вверх взлетел, рассыпал я по земле – то ли смех свой, то ли свой плач. И тогда пустыня содрогнулась от того шума. Вздрогнули барханы и осели, заструились мелкими струйками.
А братцы мои подумали, что я зову их. Сразу они налетели тучей, махонькие, как мошки. Не вьются они, а уж мечутся – так полет их стал тревожен. И налетели они на старцев. Налетела та мошкара на старцев тучей. Стали разгонять их старцы, рукавами лица прикрывают. Но все же не отводят глаз от неба. В небо глядят. А во взгляде их – тайна. Поглубже еще, чем тайна пустынная. Невыносимы были глаза их. Так что мошки опять по пустыне рассеялись. Стало страшно сынам воздуха, ибо не мудрей они, чем дети века сего.
Тут и конец главе сорок шестой. Началась сорок седьмая глава.
Глава 47
А я стоял дурак-дураком посреди пустыни. Старцы прошли сквозь меня три раза и вдаль уходили. Я подумал: что взгляд их ищет так упорно в небе, отчего отводят они его от зыбучих песков, отчего не скользит он по бархатистым барханам? Что в небе ищет, которое еще пустынней, и оно молчит?
Отмахнулись старцы, как от надоедливых мошек, от легкокрылых детей воздуха и дальше идут. И я подумал: вот взглянули бы они с такой же упорной силой в мои глаза. Может, тогда б развеялась моя пустыня. Может, сад расцвел бы там, где она была. Вдруг поднялась бы она в небо, как воздушный корабль. Всплыла бы тихо и медленно. Подул бы ветер в ее днище. И уплыла бы она в небо, ни единой песчинки не просыпав. И тогда б навеки канула моя беспредметная свобода, а моя своенравная, ни к чему не привязанная любовь обрела свою благоуханную розу. Поглядел я вслед старцам, а потом вновь взлетел и сел на спину сфинкса.
Я подумал: из каких миров приполз ты в мою пустыню? Вынырнул ты из чьего ночного ужаса? На что ты намек? Кому ты загадка? Тоже ведь ты летун. Вижу я за спиной твоей малые крылышки. Ты – тайна пустыни и пустынная тайна. Врос по брюхо в пески. А я на твою спину присел. А в ответ сфинкс ничего не сказал – лежит, молчит, не задает загадок.
Тут закончилась глава сорок седьмая. Началась сорок восьмая глава.
Глава 48
Тут опять налетели на старцев сыны воздуха, как предзакатная мошкара. Бросил один старец с досады наземь свой посох. Тот стал змеей и уполз в пески. Ударил другой старец своим посохом в землю, и оттуда потекла вода. Ручей по пустыне потек, тоже змеей извиваясь, и в песках вдали замер, ушел в пески.
А третий старец свой посох бросил в летучих детей воздуха. Те – кто куда разлетелись. А посох тот взлетел высоко и обернулся птицей. Не скачущей какой-то по пескам куропаткой, а малой певуньей, словно прилетевшей из леса. Запела она, как не поют в пустынном мире. Беззаботно она запела. Спев песню, улетела в небо.
