И взлетел я над пустыней. Сел на высокую горку, каменный пик, земной зуб, зуб ее мудрости. И я глядел оттуда на пустыню и непустынный мир. Увидел я, что то и это – стало одним, уже нет проведенной моим мечом границы. И нет уж границы между жизнью и смертью, между жизнью и мыслью. Нет различья между землей и небесами. Пришли на землю небеса, и земля ушла в небо.
И я сказал: мир полон снами, правда сна царит в мире – воля наших свободных страстей. А затем нашим снам мир станет не в пору, тогда раскатятся царства детскими кубиками. И воплотится в нем невоплотившееся, в этом чужом нам мире. Зато он родной нашим снам. Время копить сны, время снам сбываться.
И ночь тогда пришла в пустыню, что до того не бывало. Пришла она из непустынного мира, крылья свои вверху распростерла. Ведь нет уж мира иного, чем пустыня. Ведь стал тот мир еще загадочней пустыни, еще напряженней и глубже. Смотрел я внутри новорожденной ночи – обнявшись, как влюбленные, парят среди звезд и легкие виденья детей воздуха, и страстные демоны будней.
И полна была ночь детского плача, ибо стала жизнь невиданно огромна. Сияло внизу озеро слез небесных. Капали в него капли редким дождиком.
Некому молиться в глухой ночи, из самой бездны сна. Но вся она, эта бездна – молитва.
А потом ночь прошла, пришло снова утро. Тогда и закончилась глава пятидесятая. Началась пятьдесят первая.
Глава 51
Крылья мои окрепли, и я поднялся выше туч. Ох, и хилой же стала моя пустыня, просто кусок дерьма. Там и сям – проплешины. Ушел из нее тревожный покой, а вместе с ним все величие пустыни. Я, тучи пронзив крылом, выше туч поднялся, и увидел я, что стал невеличав пустынный мир. Зато величье пустыни утекло все в непустынный мир, и стал тот велик. Серьезными стали его страсти, и подлинным – добро. Страшны стали его угрозы, и бесконечна – милость. Бушевали страсти в непустынном мире, ставшем пустыней.
Спустился я тогда с неба на горный пик. И налетели отовсюду дети воздуха. Уж иными они стали – не мошкара, а опять белы ликом. Одеты все в атлас и шелк – полыхают синим, зеленым и красным. Они тоже на мир посмотрели – испугались они земных безумств, но и тянуло их в пустыню неистово.
Отвели они тогда взгляд от мира, вознесли его в небеса. А в небе тогда собиралась гроза, ведь, как не стало пустыни, не стало над ней и синего неба. Обступили горку нашу тучи. Шелковые наряды ангелов, как драгоценности, на сером переливались. Они вышли, как на праздник, а небеса грозны, и грозны земные страсти. Те внизу – бурлят и клокочут.
И среди багровых страстей только одно внизу голое место, махонькое, как младенческая ладошка. На том месте три пустынных старца присели. Рушник они положили на землю. Там положили хлеба по ломтю, а воду они в горсти держали.
А рядом рос куст. И пылал тот куст легким пламенем, все не сгорая. Язычок огня к небу тянулся. Вот он и весь жар пустыни. Остальное же – холодное стало, как заледенело.
Ели старцы хлеб, водой его запивая. Сами-то сыны воздуха питались одной манной небесной. Подсыхали облака от солнца, становились они хрупкими и ломкими. А затем, сталкиваясь, крошились крошками и осыпали пустыню, как снег, безвкусные, едва медвяные.
И сказал сынам воздуха. Но то в главе пятьдесят второй, ибо нет уже главы пятьдесят первой.
Глава 52
Я сказал сынам воздуха: пустой и величавой стала жизнь, которая внизу. И теперь уже нет нужды в вымечтанной нами пустыне. Нет нужды и нам хранить пустыню. Там, внизу, поглядите – все стали крылаты. Вон там, глядите, внизу порхают дети века сего, как эльфы, перелетают они с цветка на цветок. Порхают они среди страстей земных, летят они от одной к другой страсти, как бабочки летят на огонь. Неведомые им чувства им в крылья поддувают, и так они летят. Все они стали младенцы и преданы дословесным страстям. Нет у них слов молитвы, но сами они – молитва.
