Тотчас вспомнила Ульяну и Иосифа.
…Были крики, никем не услышанные, но больше – слёз. Хлеб увозили на лошадях, и название ему было придумано: «красный обоз». После этого «красного обоза» появилось много детишек с бледными до синевы лицами.
Вечерами у Агафьи раздавалось пение под окном: детский голосок прославлял Христа, просил милостыню. Многие в селе научились печь лепешки с примесью лебеды и других растений. Агафья имела большой жизненный опыт по этому делу. Ни один детский, бывало, и взрослый роток не остался без подаяния.
Село выжило, дождалось нового урожая. Уже в августе женщины взялись за серпы, мужчины – за цепа. А многие и серпом орудовали хлестче женщин. Народ спешил, пока стояла сухая, жаркая погода: надо убрать все до зернышка.
Марья с Алексеем рассчитывали на этот урожай: всем надо справить осеннюю обувку, одежда тоже износилась, а главное – предстояла свадьба.
– Лицом в грязь не ударим, – рассуждал Алексей. – Сделаем не хуже людей. Да и Лизавета вон старается изо всех сил в поле.
– Христину с Катериной надо бы приодеть, а то и на улицу в стужу выйти нет путевой одежды. Чай, тоже невесты уже, – робко вставила Марья.
Алексей молчал. Марья знала, что он любит дочерей, для них готов все сделать, но изредка, пусть в шутку, укорял жену:
– Одних дочерей ты мне родила. Сколько им надо всего.
Марья не обижалась: муж любил ее так же, как двадцать лет назад, в этом она была уверена, а за себя и говорить нечего.
Так уж устроено в жизни: одни предполагают, другие располагают. В конце августа в село вновь приехали хлебозаготовители. Вместе с вооруженными военными приехал Данила. Собрали сход. Данила обратился к своим односельчанам с короткой речью, говорил, что рабочим нужен хлеб, взамен село уже весной получит товары легкой и тяжелой промышленности.
– До весны нам надо еще дожить, – послышалось из толпы.
– Такие байки мы не раз слышали. Через неделю – другие такие же заготовители приедут, – неслось из разных уголков собравшейся толпы.
Данила стоял молча. В душе он сочувствовал крестьянам, но и в городе насмотрелся нищеты.
– Зря вы, Данила Георгиевич, надеетесь на понимание этих малообразованных мужиков, – проговорил стоявший рядом военный. – Надо было сразу ехать по домам и загружаться, начиная с крайней хаты.
– Зачем же с крайней, пусть начинает со своей сестры, – раздраженный голос обращался к Даниле.
Данила молча сошел с крыльца совета, подошел к повозке, на которой сидело двое молодых парней, что-то сказал им, и все трое поехали по направлению к дому Алексея и Марьи. Остальные также разъехались по домам.
Внутри у Алексея все кипело. Один закром выбрали подчистую. Подошли ко второму, туда всегда засыпалось семенное зерно.
– О, мужик, куда тебе столько зерна? – проговорил один с ухмылкой.
– Растолстеешь, неповоротливым станешь. А нам план нужен, – добавил другой.
Алексей раскраснелся, задергались мышцы на лице. В глазах трудяги показались слезы.
– Данила, хоть ты скажи им, что эти семена и матери твоей… пять дочерей у меня и свадьба через месяц, – Алексей уже сам не понимал, что говорил. – Как жить мне дальше?
– В селе не умрешь, мужик, а Данилу Георгиевича не трогай, он у нас честный человек, – оба парня стали засыпать зерно в мешки из семенного закрома.
Алексей выбежал во двор, а через минуту появился на пороге амбара с топором в руках. В два прыжка возле него оказался Данила, крепко сжал руку, топор бросил далеко к сараю.
