Повреждения от прекрасного - страница 3

Маша все еще сверлила мое опухшее, наверно, лицо взглядом, и в маленьких азиатских глазенках было что-то вроде собачьей верности. Но она как ягненок, беспечный агнец, которого злой первопоп и онанист ведет на какое-то очень взрослое заклание, где ничего не изменится, если долго и влюбленно пялить в человека.

– Ну что ты? Мне ком в горло не лезет. Что ты смотришь, как раненый Чон-Гук?

– Где ты был?

– Какая разница?

– Ну тебе сложно сказать, где ты был?

– Я три дня трахался и сморкался в сухие салфетки, мне страшно хорошо от этого факта. Можно я доем?

Поехать бы в Каир, встать около камня да знать, чего мне надобно, это что-то ясное и досягаемое. Быть должным кому-то приятному – высшее благо, видимо.

Когда они ушли, стало тихо. С большеглазой девочкой в Сокольниках, с мужиками в головных уборах был какой-то здоровый шум в голове, хорошая телевизионная рябь, не дающая тебе окончательно заснуть, но проснуться тоже.

Я наблюдал какое-то время за пейзажем. Мы жили в трешке недалеко от того самого театра на Дубровке. Иногда мне кажется, что я вырос на терроризме. Я помню, как сижу в бане, мама мне говорит про «Норд-Ост» и Кобзона («за его голову отдавали двух детей», голова у него, получается, съемная – особенность всех народных артистов), еще я спрашивал что-то вроде «А как узбеки попали в театр?».

Ночью я не мог уснуть, вглядывался в сообщение: «Завтра, шестеро, на Бабушкинскую, ГКБ № 20, Григорьева А. В. – сопровождение люкс класса».

У меня есть черное пальто, красная повязка и чат в вотсапе «Служба сопровождения». Еще есть контакт в записной книжке – «Мотя Гробы». Туфли с острым концом и печальная хлеборезка для так называемого «Блага».

«Благо» на языке гробоносцев – как «сеанс» на фене, означающее любое пожертвование сердобольных.

На эту работу я выходил в районе шести утра, в любом состоянии. Рябой дядька, начальство, присылал достаточно емкое сообщение: «Завтра, шестеро, на Бабушкинскую, ГКБ № 20, Григорьева А. В. – сопровождение люкс класса».

Люкс класс – это когда несешь ящик с лицом бурлака, но такого христианского, принимающего долю свою ублюдочную как дар божий, со спиной ровной и в пальто чистом, тапки наскипидарены кремом, а рубашка белая, не воняет и так далее.

С такой работой можно заметить, что Москва вообще не меняется, она статичная, как зиккурат, истукан, как огромная ржавая секвойя, как чума, – при любом свете солнца и погоде она живет, и какой-то отголосок этой жизни – перемещения, очередей и опозданий – можно найти в любое время и в любой локации.

Ну вот наблюдаю жизнь в полшестого утра, ем какую-то гадость, свернутую в кулек, она, скотина, капает остро-чесночной спермой на туфли. Пальто черное, потому уже жарко. Меня хлопает по плечу Мотя, он же начальство:

– Здорова, рано сегодня. – Мотя – здоровый, широкий, и идти около второй ручки ящика рядом с ним – сплошное удовольствие, главное, помнить про лицо христианского бурлака.

– Не ложился.

Он отошел за ларек, сморкался секунд десять в сухую салфетку: «Ух, бля, шальная», – и мы поплелись до ГКБ № 20.

– Повязка, учитель, – дает красно-черную тканевую повязку на рукав, как у коллаборациониста-власовца, с надписью – «ГБУ „Ритуал“».

Он называет меня «учитель», потому что я как-то сказал ему, что учусь на педагога, хотя, похоже, я больше ничему не учусь. А у меня лицо иногда прям учительское, в меру недовольное.