Повреждения от прекрасного - страница 4

Нам совершенно не о чем говорить, потому Мотя вещает:

– Скопище, блядь, хуеплетизмов, а не семья. Какие дети? Какая свадьба? Че ты, Муха, несешь?.. – Муха, видимо, его попутчица, у таких людей не бывает любви, у них сожители, супруги, партнеры, домохозяйки и где-то в высоте этой пирамиды «мать моих детей». Я слабо понимаю, кто эта женщина ему, она то Муха, то Мурка, то Маша, зависит от сухой салфетки, если «шальная», то Муха или Мурка, если «добрая», то Маша или Муся. – До больного ведь доходит, ну да, мы живем вместе, но что с того, не нравится чо-то – шуруй на все стороны света, ядреная гидра, блядь. Нет ведь, нет. Весь мозг высушит и выебет, потом ходи с головой квадратной, думай.

– О чем?

– Да вообще, о чем хочешь. Душа ее потемки, сука, подвал с бомжами. Я не понимаю, уже пять лет так.

– Расставайтесь.

– Да ты дурак, что ли?

В ГКБ № 20 работал смешной «отпевающий на местах» – каждое утро у него начиналось с совета. Сегодня было что-то вроде «Ребята, берегите спину, пена, пена появится, потом горбов не оберетесь». Гробов – горбов.

Еще не менее интригующий квадратный гример в голубой рубашке, имени его мы не знали, поэтому просто – голубой гример, ни разу в жизни не видел его довольным, каждый труп был знатно обруган – «слониха кругложопая, секильда дырявая», к мужчинам он относился с большим уважением и говорил «мелкопенисный осетр» в основном, и тонна менее фактурных ругательств.

В общем, сначала квадратный и голубой малевал рожу покойнику, потом в золотом кокошнике стучал кадилом по тумбочке.

Мы стояли вшестером и наблюдали за гримером. Он либо был пьяный, либо нафталином надышался, но катался по комнате как-то особенно грозно сегодня. Это было похоже на макабр, истерику или среднестатистический понедельник.

Он кричал и повторял:

– Я не могу, у него башка больше моей жопы, Жора.

Потом он куда-то убег, мы курили, шестеро – худощавые юноши и заматерелый, красный Мотя. Зенки его то сужались, то ширились, он кусал щеки, периодически сплевывая желтоватую сукровицу.

Гример выкатил со скрипом каталку, на которой лежала огромная туша, не сразу было понятно, что это, казалось, он просто прикатил кучу жидкого навоза. Я не боюсь трупов, привык на них смотреть, – никакого пиетета, в целом вообще ничего.

В первый день мы хоронили деда с длинными седыми волосами. Лицо было очень благородное и слегка улыбалось. Сначала это пугало, а потом навело на мысль, что смерть – всегда воля покойника, воля сдаться.

– Его сбил трамвай, – сказал голубой гример, – вот такая дыра во лбу! – И положил кружок из указательного и большого пальца ему на лоб, так что на белоснежном лбу старика можно было увидеть металлического цвета углубление, – вот тут, если намочить… – Он плюнул себе на левую руку и большим пальцем потер по кругляшку, – то можно заметить, какая же филигранная работа, ептвоюмать. – Голубой гример довольно смотрел на батюшку, ждал какой-то реакции. – Я ему в башку столько воска залил – ни в одном храме божьем не найдешь, Жора!

– Не богохульствуй!

В данный момент мы, голубой гример, поп Жора и огромная туша тридцатилетней женщины, – все богохульствуем.

Она была жуткого цвета стены в подъезде, ноги были совсем светлые, кончики пальцев белые, ближе к паху кожа становилась темнее, огромные фиолетовые капилляры торчали по ее ногам. Я не помню, в чем она была, как выглядело ее лицо, я старался не смотреть никуда, кроме огромного колена, с узором как у Луны.