– Царевич Иван Иванович, год рождения 1943-й, место рождения – деревня Широкая Здеся, Карельская АССР, знак Зодиака – Близнецы, национальность… карел? – тут он запнулся и неуверенно посмотрел на старшего.
Тот слегка напрягся, соображая, потом кивнул:
– Нормально. Карелы, они совсем как русские.
И молодой продолжил:
– … член ВЛКСМ, холост, владение иностранными языками: читает по-германски со словарём, по-варяжски говорит бегло, но грамоты не знает, магией не владеет, за границей не был… Отличник боевой и политической подготовки, – он замолк и поднял взгляд на Ивана, – Всё правильно?
– Так точно! – рявкнул Иван, выпучив по-уставному глаза и изображая стойку «смирно», хотя и продолжал сидеть.
– Что вы говорили вечером десятого апреля, в двадцать шестнадцать? – строго спросил одноглазый, также не представившись.
Иван растерялся:
– Десятого? Э-э… восемь дней назад?
– Да!
Иван поёрзал, припоминая:
– Ну… перед отбоем товарищам сказку рассказывал… про Змея Горыныча…
Все трое в ажитации подались вперед:
– Вот! С этого момента поподробнее!
– Что… сказку рассказывать? – осторожно уточнил Иван.
Генерал утвердительно взмахнул бровями.
И курсант начал:
– Пошел однажды мужик Емеля на Горелое болото, по клюкву. В том году клюква добрая уродилась, крупная, с лесной орех, да сладкая, как ананас заморский. Известно, коли лето доброе, на вёдро щедрое, то и клюква родится сладкая, да спеет не враз, а помаленьку, волнами, как бы. Сходил, набрал короб, через неделю – опять сходил, ещё короб принёс. И каждый раз спелые, ягоды-то! Из той клюквы вся деревня мёд варила, да такой забористый: чарочку выпьешь – и сразу во чреве тепло, а в очах сияние. Торговали тем мёдом и на базаре, и к чугунке выносили для проезжающих. Хорошо расходился! А однажды заехал в деревню один генерал поохотиться, так мёд ему так понравился, что велел он бочку ему в Санкт-Петербург присылать кажный год. И двести рублёв вперёд заплатил! Ассигнациями, правда. Но это так, к слову. Да, о Емеле: он в то лето уж восьмой раз по клюкву ходил, тайком от деревенских, ибо знал ягодницу заветную, самую, слышь, во всей округе обильную. Далёко, правда, иттить, с рассвету до полудня. Идет он, значит, идёт, да вдруг с ясного неба (а поутру ни единой тучки не усматривалось!) ливень хлынул! И такой, слышь, сердитый, враз и армяк, и рубаха, и порты промокли, хоть выжми! Онучи тож… И спрятаться-то негде, посередь болота! И перемены сухой с собой нету. А Септембрий-месяц в наших краях хоть на солнышко и щедр, да не жарок: известное дело, Север! Начал Емеля замерзать. Ну, не так, конечно, как зимой в пургу кум его Пимен замерз в ледышку, аж звенел потом в гробу, когда на погост несли, но зуб на зуб не попадает. Обогреться бы, костёр разжечь, да одёжу высушить! Онучи тож… Выбрался мужик на местечко посуше, костер сложил – и давай кремнем да огнивом стучать! Да только трут у него отсырел. Бился, долго бился – не может костёр разжечь! И, как назло, ни одной березки кругом, чтобы бересты надрать да растрепушить меленько, новый трут исделать. А дело уж к вечеру, ещё час-другой – и ночь ляжет. Заплакал Емеля, жалко ему стало помирать студеною смертью. И воскликнул с надеждою:
– Кто б нибудь огня сейчас поднёс, я б тому отдал бы самое моё дорогое!
Ну, имел он в виду, конечно, не то, что вы подумали, а лошадь (две у него было), аль корову (тоже две), либо кубышку с полусотней целковых. Зажиточный мужик был Емеля.
