И, надо же! Выползает на полянку чудище, Змей Горыныч!
– По добру ли, по здорову ли, добрый человек? – спрашивает, а из пасти-то у него струйка пламени лукается, а с ноздри – дымок вьётся.
Не сробел Емеля, отвечает учтиво:
– По добру, да не совсем по здорову, Змей Горыныч. Обогреться хочу, да одёжу высушить. Онучи тож… А трут-то мой отсырел, никак костер не разожгу. Пособил бы, а?
Засмеялся Змей Горыныч:
– Это мы запросто! Только, как сулился, отдашь мне самое своё дорогое, когда завтра домой возвернешься. Сюда, на эту поляну доставишь.
И лапу, значит, протягивает. Плюнул Емеля себе на ладонь, пожал лапу. Змей Горыныч пламенем дыхнул – вмиг костёр разгорелся. Емеля только руки озябшие к огню протянул: глядь, а Горыныча-то уже нету! Ну, одёжу снял, вокруг костра развесил. Онучи тож. Высушил, оделся. Лапнику елового наломал, у костра постелил, зипуном укрылся – переночевал, значит. Утресь встал, болотной водицей умылся, грибов нажарил, позавтракал. Набрал клюквы полный короб – не зря же в такую даль чапал! К вечеру домой пришел. А там… все встречные бабы его поздравляют:
– С возвращением! Да с прибылью вас, Емельян Лукич! С доченькой-красавицей!
Обмер Емеля. Восемь лет они с Маланьей женаты были, детей не было, а тут, вдруг, ни с того, ни с сего – дочь за одну ночь! Побежал к себе в избу. Маланья его на пороге с дитём новорожденным встречает, кланяется:
– Здравствуйте, Емельян свет Лукич! С возвращением! Мы уж думали, вас по осени медведь задрал! Уж и в поминание вас записали, не прогневайтесь.
Глянул Емельян вокруг ошалело: лето в разгаре, не осень!
– Как же так? – спрашивает жену.
– Да как ушли вы по клюкву за десять дён до Рождества Пресвятыя Богородицы (11 сентября, прим. Автора), так и пропали.
– А нынче…
– А нынче у нас третий день Петров пост (7 июня, прим. Автора).
Как раз девять месяцев прошло! Непонятно… Только не стал Емеля непоняткой этой заморачиваться, ибо стукнуло ему в голову, что придется ему свою доченьку-кровинушку Змею Горынычу отдавать! Ясный перец, дитё нынче у него – самое дорогое! Заплакал Емеля…
На другой день, как девчушку окрестили, поплёлся опять на ту поляну. Крикнул несмело:
– Эй, Змей Горыныч! Тута я…
Выполз тот из кустов.
– Принёс ли самое дорогое?
Емеля на колени упал, рыдает:
– Смилуйся, Змей Горыныч! Не вели Настасьюшку тебе отдавать! Дай нам на неё с бабой моей порадоваться!
– Ладно, – смилостивился Змей Горыныч, – Отсрочку тебе дам! Приведешь Настасью ко мне, когда заневестится! Но – смотри! Обманешь – всю вашу Широкую Здесю пожгу да попалю, а девку всё равно добуду! Понял ли правильно, запомнил ли хорошенько?
– Да понял я, понял…
Поклонился Емеля чудищу до земли – и давай бог ноги! А про себя думает:
«За шестнадцать зим мало ли, что случиться может! Или Змей помрёт, или я, или Настасья… куда-нибудь уедет…»
Только зря надеялся! Ни сам не помер, ни Змей Горыныч (видели люди, как он над деревней пролетал!), ни Настя никуда не уехала, но за шестнадцать зим выросла в красавицу неописуемую. Высокая, статная. Коса золотая до пяток в коленку толщиной, щёки румяные, брови собольи, стрельчатые, глаза большущие, синие-синие. Губы бантиком! Зубки ровные, жемчужные. И фигуристое всё при ней, где надобно – круглится, где надобно – топырится, как положено. Токмо талия слишком тонкая, пальцами обхватить. По весне аж семеро, в том числе двое из соседних деревень, свататься приезжали. Отказать пришлось всем семерым, хотя двоим, мельникову сыну Антипу и сыну стрелецкого старшины Потапу отказывать ой, как не хотелось! Добрые были женихи: и румяные, и дородные, и богатые!
