Поколение, которое вступило в профессиональную и общественную жизнь на переломе XIX и XX веков, чувствовал себя неуютно, потому что не знало, где, собственно, его место в данной ситуации. Та группа молодежи, от имени которой я могу говорить, большей частью мелкобуржуазного и крестьянского происхождения, не удовлетворенная в своих устремлениях игрой в скат или в кегли, воспринимала Империю недавно умершего Бисмарка как незыблемую, твердую почву под ногами, а нацию в либеральном смысле как необходимую предпосылку. Но к кому примкнуть? Экономический подъем укрепил положение Германии в мире, но поведение капиталистов внушало сомнения и отвращение. Мы капиталов не имели, а корпеть в конторах ради карьеры не собирались. Социальная идея воспламеняла нас, но социал-демократия и растворение в массах отталкивали, как и вся система времен Вильгельма II с ее рейхстагом, партиями и прессой. Консерваторы защищали интересы только аграриев, политический центр – промышленников, левые либералы – банковского и биржевого капитала и все они больше попадали под влияние евреев.
С мировоззрением дело обстояло так же, как и с политикой. Материализму и позитивизму мы внутренне сопротивлялись, неокантианство оставляло нас равнодушными из-за своей формалистики. Были еще театр, литература, музыка, но какое они имели отношение к нашей жизни, нашим целям? Где был наш путь? В период, когда мы переживали юношеский кризис, шедший на убыль пессимизм Шопенгауэра тоже не мог нас увлечь. Для многих спасителем в трудную минуту казался Ницше; он остался им до сих пор для тех, кто так и не вышел из детского возраста. Его философия не отражает действительную жизнь, это лишь искусственная надстройка над пустотой повседневности. Обыватель очень любит в свободные часы воображать себя сверхчеловеком, обладающим волей к власти: это сверхкомпенсация за комплекс неполноценности!
Мне это не подходило. Благодаря случаю из тех, что никогда не бывают случайными, я набрел на радикальных левых гегельянцев эпохи накануне революции 1848 г., прежде всего на Штирнера и Бруно Бауэра, которые на первых порах удовлетворили потребности моего юношеского радикализма. Поэтому Ницше, хотя и «интересовал» меня, никогда глубоко не затрагивал: мой радикализм лежал глубже. Штирнер был для меня эпизодом, Бруно Бауэр до сих пор периодически дает мне новые стимулы. Но тот радикализм вообще оказался слепым: он разрушал старый мир, но не был предвестником нового.
