Приходские повести: рассказы о духовной жизни - страница 3

Отец Игнатий напоминает Соне водяного. Главного водяного: с русалками. Заворожит, заговорит, увлечет своей мурлыкающей реченькой, а потом ты – хлоп об угол головкой. Глаза у него мертвые, рыбьи, хоть и нос веселый, дельфиний. Такие глаза бывают у человека, у которого в жизни сей ничегошеньки не осталось, и которому ничего от жизни сей не надо. Говорит отец Игнатий порой даже красиво. Мол, покаялись, глазки блестят, крылышки выросли. Что-то вроде азарта борьбы. Мол, победил врага. Потому, мол, и жить интересно. Только до Сони эти слова не доходят, потому что у отца Игнатия глаза рыбьи, и весь он внутри стеклянный. Химера одна. Потому что внутри – пусто, нечего там искать, там скуфеечка одна, а в ней бумажки шуршат. Ни одного слова не подберешь. Страшно! Тьма скорбей у отца Игнатия внутри. Все скорби – чужие, напрасные. С долгами смешанные, забытыми обещаниями пересыпанные. Соня отчасти понимает, вроде как с ней: я ударю, а ты потерпи. То же самое: я напишу, а ты прочитай.

Отец Игнатий – наоборот, с Сошкой весело заговаривает, как будто в мужском роде:

– Как ваша жизнь? Как жизнь?

И смотрит своими рыбьими глазами с железным зрачком, как из-за стекла.

Нету жизни, нету ее, а вот умирание есть. Возможно, что и греху. Но Соня не знает.

Отец Игнатий говорит властно, однако слушать его приятно.

– Не сетуйте, не огорчайтесь, вам легче будет! – Батюшка распрямился во весть рост. – Вот ваше место!

Взмахнув длинной рукою, указал на сонмище своих окормленцев. Дети его духовные, что ли. Да кто ж на Алексеевском подворье духовным чадом отца Игнатия не является? Все.

– Берегите себя, и сохрани вас Господь, сохрани вас Господь…

Знает отец Игнатий, о чем Сошка лучше всего молится, очень даже знает.

«Господи, ты знаешь отца Игнатия лучше меня. Спаси его и вразуми, что уж нет моих гуслей, и играть на них некому. Не поют гусли; и скоро уже, так скоро…»

В.И. Суриков. Монах. 1900-е гг

Тьма скорбей у отца Игнатия внутри. Все скорби – чужие, напрасные. С долгами смешанные, забытыми обещаниями пересыпанные…

Здесь Сошка всегда плачет. Себя ей не жалко, а вот терпеть – трудно.

– Потому и терпеть трудно, что себя жалко, – крякнула почти над ухом Маргарита Леонтьевна кому-то, как Сошке. Что ж, все мы в одной храмине, и Сошка – тоже.

– Благословите на путь, Батюшка! – вздохнула Соня. Страшновато ей стало в последнее время преодолевать Москву под землей, в вагоне метро.

– Ну и что, – вдруг выросла рядом Вероника Феликсовна и взглянула на Соню свысока, как учительница на двоечницу. – Маргарита Леонтьевна все лето из Истры ездила, каждый день. А ты еще молодая. Никак пророчествуешь?

– Был грешок… – растерялась Соня.

– Раз был грех, значит, каяться надо! – наставительно приказала Вероника Феликсовна. И вдруг Сошка заметила, что нос у нее совсем не иконописный, как на картинах. А очень даже каменный, как на вавилонском медальоне. И прикусила губу.

Так что лучше помолчи, Сошка.

Под Рождество к отцу Игнатию на исповедь Соня не попала, и даже загрустила. Зато снова попала к отцу Арсению, порадовалась: ну хоть молодой опекун нашелся!

Поль Гюстав Доре. Иисус благословляет детей. Гравюра. XIX в.

У радости христианства – железная поступь. И любовь христианства наступательна и непобедима…

Отец Арсений казался Соне каким-то подкрашенным, лубочным, как и воспоминания о папе. Слишком положительным показался Соне молодой батюшка. Все у него к лучшему, как у Вольтера в «Кандиде» опекун говорит: «Все к лучшему в этом лучшем из миров». Раньше такое расположение мыслей квиетизмом называлось. Словом, ура – и все спаслись, причем моментально. Ничего подобного, конечно, отец Арсений не говорил, но Соня своей изношенной душонкой очень хорошо чует подоплеку и даже морщится. Будто во рту привкус горького лимона вдруг объявился. Больше всего отец Арсений говорил – и, как Соня, заметив, сообразила, любил говорить – о радости христианства.