– Мамочка, – обратилась Ксения к райским кущам, – жди, я скоро. К тебе, родная.
Сердце сжалось, защемилось предчувствием, что всё будет неудачно, бесполезно, бессмысленно. Безотрадным виделся ей начинающийся ликующий летний полдень, будто пришёл он в этот мир для кого-то другого, но не для неё.
Она стала дышать глубоко, медленно, чтобы снять невротическую боль в том месте, где билось её двадцатилетнее сердце. Она представила тело-глыбу отца, его лысый череп, безжалостные, обманчиво добродушные глаза, давно утратившие к ней снисхождение, считывающие её ложь всегда, проницательные, переставшие её жалеть и прощать. Ненавидя Рудольфа, он стал с ним заодно в его безжалостности к ней, в его презрении.
Что творят другие, всё им прощается, всё сходит с рук. Но стоило ей соскользнуть, подвернуть не туда занесённую ногу, неловко оступиться лишь однажды, мир уподобился несущемуся навстречу наземному экспрессу, что курсирует между жилыми мегаполисами по пространствам, где сажают сельхозкультуры, и никто не живёт, кроме работающего вахтовым методом персонала. И вот махина-молния сшибла её с ног в низину, в овраг и умчалась вдаль, утащив за собою прежнюю ослепительную её юность, обещавшую только счастье.
Она чувствовала себя одной из тех, кто бродил, шаркал, тосковал в том РОУ, у кого всё позади. А впереди что? Ксения представила, как она бросится к нему при всех, при отце, повиснет, не пустит! И при всех, ну их! Будет кричать о своей уникальной любви, данной на всю жизнь, данной свыше. Вцепится намертво, сорвёт подлый отлёт, утащит в дышащие подлинным травяным дыханием степи за пределами космодрома. И они упадут в травы, заполняющие бесконечные просторы под синим небом, в душистые щекочущие метёлочки, чтобы целоваться и прощать друг друга. Любить и прощать. И ветер утащит все их взаимные обиды в древние скифские пространства.
Мамин Бог глянет через своё синее окно-небо и, Милосердный, даст им шанс всё вернуть. Удалит ещё совсем короткую память о глупых и совсем нечаянных грехах.
– Радик, – шептала она, – ты читаешь мои мысли, допускаю. Но сам себе ты неясен. Ты сумбурен. Ты импульсивен. Ты самонадеян. Послушай, прошу! Ты ещё не понимаешь, что творишь, а я понимаю и вижу твоё будущее. Страшные неудачи, провалы не туда, если меня не будет рядом. Я твой ангел-хранитель, да, глупая дурочка, но всё понимающая в тебе, всё прощающая. Пусть у меня нет гордости и, вроде, я унижаюсь, но только я спасу тебя от неправильного пути, ведущего вкривь и вкось, и совсем не туда.
И если ты убежишь, то тем самым докажешь, что не достоин такого дара как любовь подлинная и вневременная. И я буду наказана, если уж отдала дар любви недостойному и тому, кто его отшвырнул. И если отринешь, то Вселенский наш Создатель, Галактический Реставратор наших изломанных путей, или Бог, выражаясь языком верующих, уже не даст нам ничего, никакого такого вечного счастья. И мы уже не сможем войти в будущий замысел Творца единым целым ни тут, ни там. Но будет ли оно, загадочное «там», последующее наше и посмертное будущее? Чем это мы его и заслужим, если настолько не ценим настоящее.
Мечтательная и начитанная девушка, она проговаривала всё про себя, будто репетировала выход на сцену, куда войдёт со своим искренним и подлинным лицом, не нуждаясь и в самых изысканных театральных масках-ролях. То будет не роль, а подлинная жизнь, пусть смешная, пусть корявая. Её изгнали со сцены, но она уже не сыграет, а проживёт свою жизнь талантливо, не зря. Он всё поймёт, потрясённый её, вдруг открывшейся ему глубиной, невозможностью отпихнуть…
