6. Глава 6. Арсений
Ушиб. Зря я Пинкодика наряжал. Нас даже в больницу не повезли. Дали ей таблетку обезболивающего, выписали какую-то мазь и порекомендовали временно не играть в футбол. Про другие виды экстремального спорта типа скачек на каблуках доктор не сказал ни слова, и уже утром Пинкодик собралась в салон и по магазинам.
Вообще-то моей целью было на примере Серебрянской показать, насколько Цукерман ненадежный тип. Как можно хотеть замуж за чувака, чувства которого меняются вместе с одеждой? Однако практика доказала, что Пинкодика не переубедить. Напротив, мне кажется, она еще сильнее загорелась идеей влюбить в себя этого барана. И ей абсолютно пофиг на мой интерес к ее натуральным прелестям и слабости к волосам цвета вырви глаз.
— Я пойду до конца! — ставит она меня в известность, на ходу закидывая в себя бутерброд и запивая его остывшим чаем.
— До конца кривой дорожки?
Успеваю схватить с тарелки третий бутерброд, прежде чем Пинкодик и его уплетет. Я так-то тоже жрать хочу, а не только все утро жарить тосты, полоскать помидоры и нарезать ветчину и сыр. Вроде как это она должна делать в плату за проживание у меня.
— Где меня будет ждать свадебный алтарь, — мечтательно вздыхает она, утащив у меня из-под носа вторую кружку чая.
— Недаром алтарь переводится, как жертвенник. Раньше там сжигали всякий скот, а теперь за него женщин замуж выдают.
— Да-а-а, Барсик, завидовать красиво ты не умеешь.
Наливаю себе еще чаю, отжимаю пакетик и, пока выбрасываю его, Пинкодик уже сидит с этой кружкой за столом, наворачивая последний бутерброд.
— Ты права. Я ему чертовски завидую. Потому что он сейчас завтракает в постели, а я обслуживаю тебя!
Беру нож, отрезаю ломоть ветчины и, бросив его на кусок хлеба, сажусь напротив Пинкодика. Наминая хавчик всухомятку, жажду только одного — запить его ее кровью! У нее этого добра завались. С меня только бочку отсосала.
— А-а-ай, — страдальчески тянет она, поморщившись. — Опять так палец кольнуло. Не подашь мне сахар?
— Позавчера сладкого не нализалась?
— Ты даже на его фамилию адекватно отреагировать не можешь? Чужие лавры спать спокойно не дают?
Не скажу, что из-за Цукермана у меня бессонница, но да — покоя тот поцелуй не дает. От воспоминаний, как она висела у него на шее, а он совал свой язык в ее ротик, челюсть ему в пищевод задвинуть хочется.
— Смазливый фейс, не менее смазливая фамилия… — размышляю я, жуя. — Да, нормальный мужик не может на это адекватно реагировать.
— Сказал парень с серьгой в ухе.
— Напомнить, кто мне это ухо проколол?
— Ты сам проиграл спор. Сахар подашь?
Вылезаю из-за стола, достаю из шкафчика сахарницу и ставлю у нее перед носом.
— И ложечку, — улыбается Пинкодик, хлопая глазками. — Маленькую.
— А соломинку не подать? — острю, выдвигая ящик. — Когда мои мозги ложечкой взболтаешь, их же еще как-то высосать надо.
— Если я захочу добраться до твоего мозга, то я просто твою черепную коробку вскрою. Соломинкой там даже под микроскопом ничего не найдешь.
— Ха. Ха. Ха. — Подаю ей ложку и отражаю: — По крайней мере, мои мозги хотя бы не покрыты розовой пыльцой. И я сейчас не про твою краску для волос.
— Тупица.
— Коза.
— Павлин.
— Балбеска! — Склоняюсь к ней, забавляясь заплясавшими в ее глазах огоньками.
— Маразматик!
— Хамка!
— Мужлан! — выкрикивает она, растягивая мои губы в довольной улыбке.
Обожаю, когда она злится. В такие моменты загораюсь ненасытным желанием запустить пятерню в ее волосы и доказать, насколько я мужлан, тупица и павлин. Доказать здесь на столе, потом — на диване, на лестнице, в душе, в спальне, на балконе, в бассейне. Привести в подтверждение ее слов столько аргументов, что оспорить нечем будет. Уж я-то не сольюсь, как Цукерман, если нас кто-то застукает.
