Привидения русских усадеб. И не только… - страница 26

Символизму предшествовали мистические фантазии К.К. Случевского и В.С. Соловьева. В ранних стихотворениях Случевского встречались страшноватые образы вроде стучащего костяной головой и грызущего корни мертвеца, к чьему могильному копошению тихо прислушивается поэт («На кладбище», 1860). Насколько этот чудный мертвец правдивее болтливых призраков из «Бобка»! Но затем на посмертном горизонте замаячили грустные небесные дамочки («Элоа», 1883), и, наконец, Случевский перешел к духовным утешениям поклонниц спиритической музы:

Мистическое чутье Соловьева мало чем уступало гоголевскому. Но если Гоголь далеко не сразу принялся воспитывать ближних, Соловьеву-философу эта страсть была присуща изначально. Его поиски мировой гармонии наложили отпечаток и на загробные видения. Вечная женственность с «лучистой улыбкой» и «цветком нездешних стран» («Три свидания», 1898) снизошла к поэту то ли с чувственных небес католических мистиков, то ли с заоблачных высот эпохи романтизма.

«Привидения» стиля модерн с фасадов московских и петербургских особняков

Мочульский полагал, что поэтические образы Соловьева изрядно помрачнели, когда он испытал «магическое» действие Шотландии и Финляндии. Что же это за образы? «Незримая толпа мертвецов», «голоса из невидимых стран», «сонмы адские духов» вместо роз, сыплющихся с пламенеющих небес, и божественного огня под «корой вещества». По поводу новых соловьевских «ужасов» хочется повторить анекдотическую фразу Толстого об Андрееве: «Он меня пугает, а мне не страшно».

Соловьев не знал себе равных в иронических нападках на символистов. Умел он посмеяться и над собственными стихами, даже «Три свидания» называл шуткой, понравившейся некоторым поэтам и некоторым дамам, но «оправдания добра» и прочие небесные «розы» до поры до времени («Три разговора», 1900) воспринимал чересчур серьезно.

На заре XX столетия, когда в Англии вспомнили о средневековых привидениях, общение русских с потусторонним миром стало напоминать «балаганчик» – шумный и затейливый. Какие только чудачества не приписались призракам!

У К.Д. Бальмонта «усопшие деды и отцы» зачем-то стучатся по ночам в церковные двери, а поняв, что «жизнь минутна», с рыданиями возвращаются в гроб («Надгробные цветы», 1894). Хорошо, что с ними нет самого поэта, чьи загробные желания весьма изощренны. В роли «тревожного призрака» и «стихийного гения» (гибрид монаха и Коврина) он спускается на морское дно и пребывает «среди дыхания сказочных растений» («Снежные цветы», 1897). А став «бесприютным духом», Бальмонт пожелал себе ночной дремоты, последней тени и «смерти одной» («Кому я молюсь?», 1897). Мне почему-то кажется, что одна смерть его не успокоит.

Мертвец А. Белого тоже любит цветы – надев на себя венок, блуждает в тумане, – и тоже стучится в окна и врывается в храм. Знаете для чего? Чтобы пройти «сквозь ладанные волокна» и «предвозвестить рогом смерть» («Арлекинада», 1906). Если В.Я. Брюсов умолял неведомо кого закрыть свои бледные ноги, то Белый, сбежав из психушки вместе с безумной «сестрой», просил ее дать «бледную, мертвую руку», грозясь пропеть прямо на полях про «осеннюю мертвую скуку» («Побег», 1906).

Ну а сам Брюсов реализовал давно назревшую идею секса за гробом. Бестелесные тени, не забывая «давней страсти», хранят «тесные объятия», а мертвые в могиле «оплетают изгибы рук» («Снова», 1907). Персонаж из романа А.В. Амфитеатрова «Жар-Цвет» (1895), рассуждая об иллюзиях и видениях, цитирует слова Парацельса: «Магнетическая сила женщин вся в матке, а мужчин – в семени».