– Что ты знаешь о ревности, Волшебная? – спросил Мигель, стоя на мелководье.
– Люди считают, что ревность – это изнанка любви, – ответила Николь. – Что-то вроде красной ткани на внутренней стороне чёрного плаща.
– Это так красиво – красное и чёрное, – усмехнулся Мигель, выбираясь на берег. – Так красиво, что люди воспевают слабаков, разрушающих мир своей мечты из-за неспособности удержать в нём кого-то более сильного или талантливого.
Николь сдвинула брови, и конь тут же ощерил желтоватые крупные зубы, намереваясь укусить испанца. Но тот спокойно подошёл, улыбнулся девушке и погладил по шее её защитника.
– Ревность – это дикий зверь, который прячется в каждом из нас. Он может быть пушистым и ласковым до тех пор, пока добыча, с которой развлекалась его душа, не захочет пойти своей дорогой. Вот тогда неведомо откуда появляется меднокожий, покрытый грязью самомнения субъект, способный откусить крылья, чтобы не взлетела; ноги, чтобы калекой просила милостыню; руки, чтобы не могла творить. А самое главное – сердце, беспокойный комочек, в котором вместе с кровью несутся чувства, делающие животное ЧЕЛОВЕКОМ.
Николь внезапно придвинулась к Мигелю так близко, что он ощутил её дыхание на своём лице.
– Вы давно смотрелись в зеркало, дон Мигель? – Озорные искры вспыхнули в её глазах.
Писатель быстро оглядел себя, но, не заметив изъяна, спросил:
– Я измазался в тине?
– Нет, ваша внешность, как всегда, безупречна, – тихо ответила Николь, дразня его ароматом удовольствия. – Вы так аппетитно рассказывали о пожирании жертвы, что я усомнилась: человек ли рядом со мной? Кто может так много знать о вкусе крови, как не САМ ГОСПОДИН ВАМПИР? Жаль, что я не ношу с собой зеркальце, а то мы оба не увидели бы в нём… НИЧЕГО!
Она отпрыгнула в сторону, закружилась, раскинув руки и хохоча во всё горло.
«Только ЖЕНЩИНА, танцующая на границе страха и бесстрашия, любви и страсти, может быть откровенной с чужой Тенью», – думал Мигель, накидывая на Николь тонкий шёлковый платок.
Усадьба была наполнена атмосферой всезнания, которой отличаются старые слуги, ведающие о своих хозяевах даже то, что те благополучно забыли. Мигель решил познакомить Николь со своим жилищем, или, по его выражению – «обителью пяти отшельников». По очереди они занимали это место или единовременно дружной, «уединённой» толпой – об этом история в лице хитроумного испанца умалчивала. Как бы то ни было, а дом был уютным, дышащим, не заставляющим думать, что ты попал в музей или, на худой конец, в лавку старьёвщика. Мраморная лестница вела наверх, но Николь замерла посреди большого зала, в котором, кроме эха, жили старинные зеркала. Вделанные в позолоченные рамы, они мерцали странным, глубинным сиянием, похожим на южную ночь с роями светлячков.
– Поразительно, – сказала она, притрагиваясь к собственному отражению. – Вижу тьму, но воспринимаю её как свет. Вы продолжаете меня удивлять, месье!
Мигель уже понял, что такую женщину, как Николь, не подманишь роскошными ужинами «а-ля Людовик XIII» или японской икебаной с единственным стеблем повилики, дикими выходками или маской мудреца, славой Казановы или обещанием быть как все. С Ведьмой из Сен-Кло это не срабатывало. Она, будучи сильным эмпатом, сразу же отличала натужную браваду от настоящей мужественности, пустой трёп от естественности, наглость от уверенности в себе, страх от скромности. По этой же причине Николь не стремилась обретать друзей или любовников. Чтобы стать близким для этой невероятной женщины, нужно было самому стать Кудесником, способным на всё или хотя бы на многое.
