– Ой, да ты, должно быть, наш соседушка, – заговорила на подходе. – А мои хлопцы куда пропали, я искать, в избе нету, а они здесь…
Увидев, что Трофим хорошо одет, заулыбалась ласково.
– Вот молодцы, что тебя зустретили, а то живём и не знаем, кто рядышком. А тут дядько пригожий такий…
– Я уже спал, но хлопцы занимались тем, что катовали собачонку, а она визжит громко.
– Приблуда якась, а они до хаты её взяли.
Вблизи Трофим увидел длинный, крючковатый нос женщины, глаза цепкие, холодные и некрасиво кривящуюся нижнюю тонкую губу, когда говорила.
Обозлился.
– Добрые люди давно почивают, а не по чужим дворам ходят.
– Хлопцы, геть в хату!
Они ушли, хлюпая носами от обиды.
– Я – Антонина, – сказала женщина примирительно. – Ты на них не шибко серчай, без батька растут. Его звали воевода Бакай, он погиб на Калке, а мы пришли в эти края, а то там шибко страшно житие.
Трофим слышал, что в Рязань, Владимир, Ярославль, Ростов, Суздаль хлынул поток переселенцев из южных княжеств.
– Ну, тогда и обживайтесь, – ответил он.
– Хату нам разрешил воевода рязанский, не помню, как его кличут, занимать, всем сказал, берите, что пустует, дабы не пустовало.
– Добро. Меня Трофим зовут. А воевода рязанский именем Данила Данилыч.
– Ты его знаешь? Сразу видно, что не простой дружинник ты, Трофим.
– Я пока и сам не знаю, кто я… Недавно из половецкого полона возвернулся, три года в неволе.
– Боже мой, три года!
– Да, три потерянных года. Матушка померла, пока я на степняков хрип гнул.
– Ништо, Трофим, ещё не в годах и всё у тебя впереди. А хлопцы мои хорошие, вот на имена свои не откликаются, старший Гордей любит имя Гоздор, а Власий – Пустовин.
– Ин ладно, у каждого своё прозвище, какое по нраву.
– Собаку, если хочешь, забери себе, авось пригодится, мне с ней морока.
Трофим обрадовался, всё-таки живая душа в избе появится.
– Спаси Боже за это!
Антонина принесла щенка.
Опытным глазом Трофим определил, что это выжлец[18], и обрадовался того больше.
– Ах ты, красавец! – взял на руки щенка, а тот доверчиво прижался к новому хозяину, почувствовав доброту. – Ежели нужда какая приспеет, завсегда обращайся, – сказал Антонине от чистого сердца.
– Может, и обращусь, – отвечала она.
Щенку в руках Трофима нравилось, он стал ластиться и понемножку поскуливать.
– Да ты голоден, вьюнок… Ничего, покормим.
В глиняную миску налил молока, покрошил хлеба.
Поев, щенок устроился у порога на старом холсте и мгновенно уснул.
– Вот те и сторожевая застава, – улыбнулся Трофим. – Устал пёсик. Ништо, опочинь, джаным[19], – ласково сказал вслух и зажал себе рот.
Не в первый раз ловил себя на том, что при размышлении вслух либо разговоре (хорошо, что говорить приходилось не так уж много) с языка слетают половецкие и монгольские слова, а также слова того языка, на котором говорили в неволе.
«Надобно обвыкать баить токмо по-русски», – убеждал себя, но не всегда получалось.
Трофим пока ещё не знал, что его грядущая служба у рязанского князя будет связана со знанием степняцких языков.
– Баженка! – позвал спозаранку соседского мальца. – Вот тебе собачка-выжлец, будешь за ней ходить. Хочешь?
– А как же! Я с собачками умею разговаривать. Как его кликать?
Трофим поскрёб в затылке, про имя собачки совсем запамятовал.
– Зови его Албыч. Годится?
– Добро, мне по нраву.
– Ишь ты, по нраву! Ин ладно, в погребе молоко, хлеб в холстине завёрнут, корми его и себя не забывай.
