Михаэль всё ещё не догадывался, почему предатель и убийца Парфенов оставил его в живых.
Это выяснилось на следующий день, когда в какой-то деревне они остановились в доме старосты. Неизвестно, знал ли об этой деревне Николай, или случайно к ней вышел, но разговаривал он с хозяином как со старым знакомым, и Савелий Матвеевич (так звали мужика), выставляя на стол бутыль самогона, картошку и хлеб, предупредил:
– Только не набрасывайтесь! Нельзя с голодухи.
Выпив и разомлев немного, сержант начал откровенничать.
– Немцев в деревне нет, но староста сообщит о нас и скажет, куда нам двигаться. Пока передохнём.
– А почему ты, паря, решил, что они нас с объятиями встретят? – вдруг спросил молчавший до сих пор Стеклов. – Я про немецкий плен другое слышал…
– Дурень ты тамбовский, – лениво потягиваясь, сказал Николай. – А этот, – кивнул он на Михаэля, – на что? С подарком придём. Жидёнок, да ещё политрук. Сдадим его – немцы нам это зачтут.
Хотя Михаэль не заблуждался в отношении Парфенова, его слова ударили в сердце, прозвучали как приговор. Хозяин – деревенский староста, обязательно донесёт. Стеклов и Думенко к Николаю прислушиваются. Правда, при последних словах сержанта Витю передёрнуло, но ефрейтор и глазом не моргнул. А без него один Думенко – что?..
И всё же Афанасий Стеклов высказался. Минут через двадцать, словно о чём-то вспомнив, он заговорил:
– Не могу я так, своего сдавать. Вместе же воюем…
– Отвоевались, – бросил Парфенов. – А насчёт «своих»… Ты же тамбовский. У тебя что?.. Никого из родни в отрядах Антонова не было?
– Ну, были…
– Вот! А кто суматоху затеял? Жиды московские, которые воду мутили и всякие инструкции посылали, как работящего мужика со свету сжить и Россию погубить.
– То, брательничек, дело прошлое. А сейчас немцы по нашу душу пришли.
– Тех, кто против еврейской власти, они не тронут. Только лучше самим к ним явиться и усердие проявить. Расскажу тебе историю. Батя мой в гражданскую у красных воевал. И потом активистом был, на селе за Советы агитировал. А насчёт комиссаров, что в войну с продотрядами рыскали, отмахивался: мол, время такое было, тяжёлое. Выхода не было. И сразу про Ленина – что, дескать, Ленин крестьянам землю дал. И так до тридцатого года, пока в колхозы сгонять не начали. Тут-то он призадумался, потому как, хоть и не считались мы по большевистским понятиям мироедами – работали сами, без батраков, – но хозяйство хорошее, крепкое в пору нэпа поставили.
Не тянуло его в колхоз, но как до дела дошло, погладил отец по холке кобылу нашу, Буланку, к лошадиной морде прижался и сказал: «Хоть и много силёнок вложено и пота пролито, ну а коли надо, чтобы, значит, в колхозы всем, то куда тут денешься? Стало быть, и мы пойдём». Тут и комиссия приехала: коллективизацию проводить. С красноармейцами, вооружёнными как положено, с чекистами, чтобы тех, кого на выселение, тут же сразу и повязать. Только отец мой не волновался, как же: заслуженный человек, Советской власти преданный. А ему под нос – постановление: со всем семейством – в Сибирь. Он: «Да что же это делается?! Я такой-то и такой-то, против Деникина воевал!» – а говорить-то не с кем. У них уже всё расписано. Дом добротный, скотина, плуг американский железный, сеялка. Значит, враг. Раскулачить!
– Ну а евреи при чём? – всё ещё боясь смотреть на Парфенова, осмелился спросить Думенко.
– При том, – сказал Николай, – что комиссией этой товарищ Пинский руководил, Рувим Григорьевич. Может, кто другой и сжалился бы, отец-то идти в колхоз соглашался… Только не этот жид. Поворотил свой длинный нос туда-сюда, посмотрел на батю и говорит: «Нельзя этого человека здесь оставлять! Нет ему доверия!» И отправили бы за тридевять земель, если бы не напомнил Рувиму этому кто-то ещё, что отец мой кровь за Советскую власть проливал. Спорили они, спорили, видит товарищ Пинский, что не все на его стороне, и решает: в Новгородскую область сослать, в деревеньку глухую, аккурат отсюда недалеко.
