Здесь, в этом письме, я собираюсь написать не о самых приятных вещах, что случились со мной недавно. На самом деле, неохота рассказывать об уроках и тех придурках, что ошиваются в школе. Скучно. Правда, придется, потому что случилось это не в самом классе, не буду вдаваться в подробности, расскажу самое главное. Я никому не стал говорить, но этот парень… такого мерзкого сукиного сына надо еще поискать, он все разболтал.
Поверь, мне меньше всего хочется трепаться о всяких кретинах и снова вспоминать ту чушь, что он наболтал мне в туалете. Но раз уж я начал, придется продолжить.
Так вот, по литературе нам задали выучить любой стих Булата Окуджавы. И когда подошла моя очередь выходить к доске, тут-то я заволновался. Целую ночь учил, повторял-повторял, психовал от того, что забываю строчки, пока не заснул.
Я медленно поднялся со стула и так же очень медленно пошел вдоль рядов парт: время тянул, само собой. Иду не спеша, а эти гадкие лица смотрят на меня. Глаза прищурены, рты приоткрыты – мерзость. Почти все из них были гадкими, кроме лица училки, Вано и, может, еще новенькой с последней парты. Я стал у доски, тупясь взглядом на разрисованную крышку первой парты. Напрягал мозги. Всегда не понимал, почему, как только приходит время отвечать стихи, так обязательно надо выходить к доске, чем с места плохо?
Из всех стихов Окуджавы я выбрал «Памяти моего брата Гиви», мне он показался очень честным и грустным. Если ты читал его, то должен понять. Правда грустный стих.
Начал я, как ни странно, неплохо, только доскажу одну строчку, сразу вспомню следующую, и так одна за другой. Ох, я был рад, даже самому не верилось. Пока меня не переклинило в середине, я повторял «он похоронен и отпет…», раз 7 проговорил эту проклятую строчку, но ничего не вспоминалось. В рядах зашептались, послышались смешки. В конце концов я повернулся к училке и сказал, что не готов. Она сказала, что я хорошо начинал и ей жаль. В ее голосе не было злости, скорее досада или… не знаю даже что. После ее слов мне стало не по себе, я почувствовал себя как-то отвратительно глупо. Получается, она понадеялась на меня, а я ее подвел. В ту минуту я странно себя почувствовал: стало трудно дышать, и по телу прошла мелкая дрожь. Казалось, еще минута – и меня вырвет, или свалюсь на пол без сознания, а возможно, случится и то, и другое сразу. Мне правда становилось хреново. Я смотрел на разрисованную крышку парты: противные мультяшные морды корчили рожицы, показывали языки, картинка плыла перед глазами.
Я шел по коридору с этими унылыми серыми стенами, а поганые слезы текли по щекам. Ох, уж раскис я тогда, самому стыдно. Я крепко сжимал руки в кулак, дышалось тяжело, словно что-то застряло в груди.
В туалете меня чуть не вырвало по двум причинам: во-первых, от смеси запахов хлорки и мочи, и во-вторых, от вида плевков насвая>6, как пожеванное куриное дерьмо. Даже расстроенным я помнил – их нужно обступать. Я повернул кран с холодной водой до упора, полилась ледяная вода. Повиснув над умывальником, я как следует высморкался. Набирал полные пригоршни ледяной воды и умывал горячее лицо. Минут через семь мне полегчало. Я пошел отлить в писсуар и нажал коленом кнопку слива. В этой школе полно дураков, и, наверное, я один смываю за собой, остальные только и знают, что бить мимо цели и обливать паршивые кнопки.
Я застегивал молнию брюк, как в туалет завалился этот кретин Звиад.
