Что-то внутри Лео порвалось. Тонкая нить самообладания, державшая его на плаву все эти кошмарные дни. Он вскочил, стул с грохотом опрокинулся за ним. Его лицо исказила гримаса абсолютного, немого ужаса и ярости.
– НЕОПРОВЕРЖИМОСТЬ?! – его крик гулким эхом ударил по стерильным стенам, заставив EV-4 слегка откинуться назад, но не из-за страха, а словно от неприятного звука. – ВЫ СЛЕПЫ?! ВЫ ГЛУХИ?! ЭТО ЖЕ Я! ЛЕО ВАРГАС! Я СОЗДАВАЛ ЭТИ АЛГОРИТМЫ! Я ЗНАЮ, КАК ОНИ РАБОТАЮТ! КАК ОНИ МОГУТ ПРЕДСКАЗАТЬ МОЮ СОБСТВЕННУЮ ГИБЕЛЬ?! А ЕСЛИ ОНА ОШИБАЕТСЯ?! – Его голос сорвался на визгливую ноту отчаяния. Он ткнул пальцем в бесстрастное лицо EV-1. – А ЕСЛИ ВАША ПРОКЛЯТАЯ МАШИНА ОШИБАЕТСЯ?! КТО ОТВЕТИТ?! ВЫ?! ИЛИ ВЫ ТОЖЕ ВСЕГО ЛИШЬ ВИНТИКИ В ЕЕ МЕХАНИЗМЕ?!
В кабинете повисла звенящая тишина. Трое оценщиков смотрели на него. Не с осуждением. Не со страхом. С… холодным любопытством? Как ученые на опасный, но предсказуемый эксперимент. EV-1 медленно поднял руку, успокаивающим жестом, каким останавливают буйного пациента.
– Доктор Варгас, – его голос не изменил тона, оставаясь гладким и безжизненным, – ваша эмоциональная реакция понятна, но контрпродуктивна. Она лишь подтверждает текущий уровень стресса, учтенный в прогнозе. Отвечаю на ваш вопрос: Алгоритм не ошибается. Он оперирует данными. Он вычисляет вероятности. Он находит оптимальный путь для Общего Блага. Он не подвержен страху, гневу или… иллюзиям о собственной исключительности. – EV-1 сделал микроскопическую паузу. – Система «Кассандра» совершенна. Ваше неверие в ее решение – это неверие в собственные идеалы, доктор Варгас. В идеалы, которые вы помогали воплотить. Теперь же вы стали… статистической аномалией. Которая будет устранена оптимальным образом. Для всеобщего блага.
Слова статистическая аномалия прозвучали как последний гвоздь в крышку гроба. Лео замер. Весь его гнев, вся ярость, все отчаяние разом вытекли, оставив за собой ледяную, абсолютную пустоту. Он больше не чувствовал ног. Не чувствовал рук. Он смотрел на трех белых фигур за столом, на их бесстрастные лица, на их бейджи с кодами. Они не были людьми. Они были плотью от плоти Машины. Ее высшими жрецами. Ее конечным воплощением. И они только что объявили ему смертный приговор не просто его телу, но всему, во что он верил, что создавал, чем гордился.
Его колени подкосились. Он не упал, а медленно, как подкошенное дерево, опустился на пол перед столом Комитета Разума. Его взгляд упал на отражение в полированном черном лакированном покрытии стола – бледное, искаженное, разбитое лицо. Лицо статистической аномалии. Лицо человека, которого Система, его дитя, его божество, признала ненужным.
– Неопровержимость… – прошептал он, и его голос был едва слышен, хриплым шелестом сухого листа. – Оптимальность… Общее Благо…
Он больше не боролся. Не кричал. Не пытался что-то доказать. Внутри была только бескрайняя, холодная пустыня. Его вера рухнула. Его разум сдался. Его гордость была растоптана. Он сидел на холодном полу кабинета Комитета Разума, и это было не падением. Это было крушением. Полным, абсолютным, безвозвратным. Архитектор был раздавлен фундаментом собственного детища. Оставалось только ждать, когда Машина сочтет нужным утилизировать аномалию. Через 17 месяцев 14 дней.
Возвращение в офис после Комитета Разума было похоже на вход в зараженную зону. Воздух, обычно наполненный тихим гулом голограмм и сдержанными разговорами, замер. Лео шагнул по идеально чистому полу коридора, и волна молчания прокатилась перед ним. Коллеги, еще вчера делавшие вид, что заняты, теперь откровенно отводили взгляд. Некоторые буквально пятились в дверные проемы, разворачивались и уходили в сторону. Шепот, похожий на шелест сухих листьев, затихал, едва он приближался.
