Ложились спать. Хурдин подошел к окну и поглядел в темноту. Весь хутор уже уснул, но дом переселенцев по-прежнему светил в ночи желтыми окнами.
– Мама, – спросил Хурдин, – а чего они не спят? Мальчишка этот, без матери?
– Переселенцы, что ль? Не знаю. Кажеденно свет жгут.
– Может, чего случилось у них?
– Да чего случится! Сережка, он… – мать не договорила и зевнула сладко. – Ныне лишь до подушки – и в сон покачуся. Сердце на покое. Ложись, сынок.
Мать легла, но против обещания не сразу заснула. Она полежала, вспомнила и через тьму двух комнат громко сказала:
– А мы, сынок, Витю похоронили… Здесь, у нас.
– Какого Витю?
– Твоего дружка. Такой хороший похорон был. Музыку привезли. А почему его не в городе схоронили? Либо они с женой не жили?
До Хурдина доходило медленно. Медленно, но неотвратимо.
– Какой Витя? Ты что, мама? – пытался сопротивляться он.
– Ну какой… – еще не понимая, легко ответила мать. – Твой дружок.
– Виктор?!
Хурдин встал и пошел в комнату матери. И она навстречу ему поднялась и свет зажгла, все поняв.
– Виктор умер? Когда?
– Тот год еще. А тебе не передали? Какая беда… и я, на ночь глядя… – Но, понимая, что теперь таить уже нечего, мать рассказала все. – Он далеко погиб. Издаля его везли, в железном гробу. И никому не показали. Жена тоже хоронила, с сыном. А вот почему не возля себя, а здесь? Видать, они не жили, сынок. Такая беда. Боле десяти человек разом побилось. Вот и я всегда горюю, летаешь ты на этих самолетах, не дай бог. Конь о четырех ногах и тот… А тамотка… – поглядела мать вверх. – Как вы не боитесь? А Витю…
С Виктором Хурдин учился. Сначала в Вихляевке, потом на центральную усадьбу вместе ездили. И уже смальства вместе начали думать они о будущем. Виктор хотел стать летчиком, а Хурдин – инженером. Так и остались они каждый в своей вере: после школы Виктор поступил в летное училище, Хурдин – в институт.
С той поры дороги их нечасто скрещивались. Но все же видеться случалось, особенно в последние годы, когда Виктор стал испытателем. И каждая встреча была такой радостью: говорили и наговориться не могли, вспоминали, на будущее загадывали.
Но последняя встреча была иной. Три года назад, как раз перед самым отъездом Хурдина за границу, Виктор прилетел в Москву. И сейчас так отчетливо помнилась эта встреча. Особенно в ночи, в тишине.
Мать давно уснула.
И тогда была ночь. Вечером при жене и детях говорили о другом. А потом одни за шахматами сидели, и возник этот разговор.
Виктор как раз вернулся от матери, почти месяц у нее прожил и теперь нет-нет да и объявлял какие-либо новости.
– Камагорова встретил, – сказал он. – Помнишь?
– А как же… Лесотехнический он кончал?
– Да. Вот наворочал мужик!
– Чего? Натворил что-нибудь?
– Нет, я о хорошем. Поговорили, он рассказал, да и я сам потом глядел. Решил он все пески, что от Ильменя идут, от Вихляевки, все пески сосной засадить.
Хурдин даже присвистнул.
– Ну и ну!..
– Вот тебе и ну. Ты там давно бывал?
– Давно.
– А вот поедешь – погляди. Там уже больше половины засажено. От Ильменя до Летника сосна стоит. Трехметровая. Лес. Маслята растут, да много.
– Вот тебе и Камагор, – удивляясь, сказал Хурдин. – А мы смеялись: лесник…
В те далекие теперь школьные годы над Камагором смеялись. Тогда все десятиклассники техникой бредили, авиацией, заводами, ну педагогический девчатам прощали, медицинский или сельхоз, кому по душе. Но лесной…
