Сразу решили, что жить Филиппу предстоит на квартире, рядом с гимназией. Подъехали к двухэтажному бревенчатому дому. Дом без забора. Вход прямо с улицы. Народу полно. Одни направо, другие налево. Недалеко заметили фуражку городового. Так-то спокойнее. Тятенька привязал вожжами к фонарному столбу Савраску, взял торбу с пожитками, сунул Филиппу два мешка со снедью, и пошел к дому. На пороге оглянулся на сына, перекрестился, свободной рукой постучал в дверь и сразу вошел, так как еще в прошлый приезд обо всем сговорились с хозяйкой дома, Антониной Петровной Кручей. Старушка вдова купца третьей гильдии Семена Кручи, выходца с Малороссии, поднявшегося на торговле местной солью. Да уже лет десять как потонувшего со всем своим товаром на Черном море вовремя шторма. Тогда в Феодосии соль была на вес золота, Греки скупали бочками. Решил он особо хорошо заработать на этом, снарядил корабль, закупил соли, потратил почти весь капитал. Капитан говорил, что перегруз, но видно сильно верил в удачу Семен Андреевич. Вышли в море, а тут шторм, вроде и волна небольшая, да перегруз. Никто не спасся. С тех пор и вдовствует Антонина Петровна, почти бедствует, с гимназистов не разживешься. Хоть и поделила весь дом на крохотные коморки по два в ширину, да два с полтиной метра в длину, но продукты купи (у нее полный пансион), прачке Наталье заплати, городовому отдай, Батюшке пожертвуй, опять же в сиротский дом много отправляет. Скромно живет, получается.
Зашли в тесную прихожую, хозяйка с полотенцем спускалась по лестнице почти в темноте. Крепенькая старушка. Роста высокого, хоть и ссутулилась уже изрядно, взгляд непонятный, вроде сердится, вроде скорбит. Но сдержано заулыбалась щербатым ртом, а мешки увидела, так вообще обрадовалась.
Мужики, стянув картузы помолились в темный угол, откуда слабым светом поблескивала лампадка, никакого лика не освещая, так светила, что б только красный угол обозначить.
– Доброго, вам здоровичка, Антонина Петровна. Вот, добрались. Куда провизию ставить?
Старушка показала на дверцу под лестницей, на пояске отогнула нужный ключик, отворила дверь и деловито отодвинулась, открывая путь будущему постояльцу. Филипп поставил мешки в глубь кладовки, и пошел за оставшейся поклажей.
На улице, около брички стоял городовой.
– Ну-ка, малец, где батька, зови.
– Да не малец я уже, мне тринадцать лет.
– Значит, ты и плати. Твоя кобылка? Значит плати.
– Так за что платить то? Стоит кобылка, никого не трогает.
– Не положено здесь кобыле. Значит, плати.
Филипп пошел в дом и позвал отца. Тот вышел, достал бумажник.
– Здравы будете, Ваше Превосходительство. Вы уж простите нас, не местные мы. Сколько надо заплатим.
Городовой облизал толстые губы, задумался.
– Рубль!
Ого! Тятенька не стал торговаться, себе дороже с городовым тягаться. Расплатился. Тот ушел, довольно поглаживая закрученные усы. Филипп забрал все, что оставалось в бричке. Отец стал хмурым, молчал.
– Себе забрал деньги то, нет на него управы, не справедливо. Пол барана ни за что. Другой раз оставлю Савраску на постоялом дворе.
В тот момент впервые слово несправедливость в голове у Филиппа привязалось к закону, к власти. Городовой, он кто? Он власть. Власть это закон, предписанный Императором и Государственной думой. И за соблюдение этого закона всеми, городовой получает жалованье. И нет такого закона, что бы каждый раз, когда возница останавливается, ему положено платить городовому. Сколько приезжих останавливается в Астрахани. И все, будьте любезны, платите. Все эти мысли свои Филипп рассказал тятеньке. Они стояли на пороге. Выражение лица у Никиты Демьяновича изменилось, стало каким-то тревожным.
