Обратился учитель к Андрею.
– Я просто увидел, что Никита идет бить, вот и ввязался.
– Но это уже не важно. По пять розг каждому.
Филипп смотрел восторженным взглядом на Андрея, почувствовав сердечную благодарность. Он бы сам за себя постоял, но тут было что-то другое. У всех его дружков были старшие братья, которые где надо и не надо вступались за младших, а у него были только сестры. Но в этот момент он осознал, что у него тоже появился старший брат. И это ощущение делало его сильнее и увереннее, потому как только спина к спине с братом можно победить любую толпу… Нет, пожалуй, можно не победить, но уже невозможно сдаться…
В те года во Владимировке было только двухлетнее Мужское реальное училище и поэтому, в третий класс Филиппка поехал поступать в Астрахань.
Еще с вечера все суетились, подготавливая эту поездку. В бричку загрузили мешок картошки, баранью солонину, сало, три хлебных каравая, мешок пасхальных сухарей, торбу с пожитками. Сверху дядя Митя прибил досточку, а маменька положила на нее в три раза свернутый тканый половик. Долго разглаживала его, как котенка, а другой рукой терла глаза передником.
Подошел тятенька, обнял ее могучей рукой за плечи, и как то странно начал теребить свою окладистую бороду. Потом крикнул:
– Митяй, заводи бричку под навес.
И пошли родители в дом. Как-то пошли ни как всегда, а медленно, ссутулясь. Хоть и дел, по обыкновению, не в проворот, а вот не спешили они сегодня, тянули время.
Филиппке уж тринадцать лет, мужик. Семен, который старше лишь на два года, уже пошел в работники на верфи, таскает мешки трехпудовые. Данилка, дружок закадычный, у отца своего на соляных копях учетчиком работает. А вот Филиппкина дорога еще не видна, то ли инженером, то ли механиком, толи доктором, пока не ясно. Но только учиться ему предстоит еще пять лет. Тятенька говорит:
– По миру пойду, но детей выучу, все для них.
Сестры тоже в Астрахани, в женской гимназии, уже второй год. Да и не пойдет он по миру, потому как труженик великий и знает много. И видит далеко вперед. Да, с Божьей помощью не пойдет по миру.
На другой день встали до петухов, собрались. Проводить вышли все и маменька, и бабонька, и батраки, потому как все одобряли тятенькины планы относительной обучения детей. Перед тем, как залезть в бричку Филипп повернулся к домочадцам и поклонился, маменька крестила непрерывно, мужики сняли картузы. Ну, все, пора. Тятенька передал сыну вожжи. Медленно тронулись. Рассветало, петухи орали как оглашенные. У околицы, словно сговорившись, оглянулись, маменька стояла посередь дороги и неистово крестила удаляющийся возок с любимым и мужиками.
Сколько раз приходилось эту дорогу и ногами топтать, и верхом на кобыле гарцуя, и в бричке. Но почему-то не было никогда так грустно. И ведь не стерпит маменька, скоро соберется навестить детей, да и тятенька по делам часто заезжает в губернский град. А вот как будто что-то роковое происходит, безвозвратно разрубающее жизнь на босоногое детство и самостоятельное отрочество.
В разговорах дорога показалась недолгой. Уже видны, почему-то пустые, причалы Астраханской верфи. Около церкви притормозили, сошли с брички, помолились. Тятенька прошептал что-то, что услышал только Бог. Еще раз осенил себя крестом и вернулся в бричку. Дорога стала корявой, вымощенной гладким камнем, ход тряским, слова обрывистыми. Смешно.
