Беременность Аннушки стала радостным событием не только для нее и ее родни, но и событием в деревне. Как только живот заметен стал, родня и соседи начали обсуждать «брюхатую», гадать, кто же родится. В многолюдной избе у Григорьевых стало тише, бабы старались не ссориться, а мужики перестали ругаться и сквернословить. А чего «забожит»28 Аннушка, ей не было отказа. Старались чем-то вкусненьким побаловать.
– Анютка-то с лица располнела, живот широкой став, – строила догадки свекровь, – знать деуку принесет. Ну да ладно, первая пусть родится деука, нянькой будет. Разродилась бы токма29, благословясь. Перестарок уж, двадцать пятой год ей нынча. Ты, Анютка, поменьше хватай, поотдохни-ко давай маленько, – наказывала свекровь работящей невестке, оберегая ту от тяжелой работы.
В последний месяц до родов у Аннушки начались сильные боли в спине. Свекровушка раза два в неделю сажала ее на печь и парила березовым духмяным веником округлившийся живот.
– Благослови Господи, – приговаривала свекровь, – дай благополучно разрешиться от бремени рабе твоей Анне.
За две недели до родов муж, стараясь, чтоб никто не узнал, огородами проводил Аннушку в родительский дом. «С брюхом ходить – смерть на вороту́ носить», – говорили в народе. Родные боялись, кабы не было от кого злого да завистливого сглаза, порчи или оговора.
Мать с отцом берегли дочку от всякой работы пуще глаза. Аннушка, оставаясь дома одна, думала, что да как будет? Роды были первыми и неизвестность страшила ее. Она горячо молилась, прося у Богородицы защиты для будущего дитя и легких родов у святой великомученицы Екатерины. 25 сентября ближе к вечеру начались первые схватки, стало тянуть внизу живота. Мать, услышав, как охнула Анютка, и, поняв, что пришло время родить, пошла за бабкой, которую в деревне прозвали Огафья-пупорезка. На улице потемки, дождь моросит, вокруг ни жуля30, так что прятаться от дурного глаза Соломониде Ивановне не пришлось.
– Доброго здоровьица, баушка Огафья, – перекрестившись на иконы и кланяясь, с волнением в голосе сказала Соломонида Ивановна. – Зашла бы ты нашу корову посмотреть, а то обещалась, а не идешь.
Повитуха, поняв, зачем к ней о такую пору пришли, быстрехонько собралась, и вместе женщины заспешили, чавкая лаптями по раскисшей от дождя тропке. Рожать Аннушку увели в приготовленную накануне баню. Мать вымыла, выскоблила ее «до бела», тятя протопил без лишнего жару, одымил внутри полынью с бессмертником, чтобы роженице легче было дышать. Бабка Агафья, нашептывая молитвы, бережно разглаживала, разминала напрягшееся от мучительной боли Аннушкино тело, растирала его сметаной.
– Терпи, андел мой, гора крута обрывчива, дырка31 болька, забывчива, – приговаривала повитуха. – Вот уж и головка показалась, тужся, андел, тужся.
Вскоре раздался писк младенца.
– С дочкой тебя, Аннушка! – приговаривала старая Огафья, обмывая девочку. – Славная какая! Как назовешь-то?
– Марией, коли батюшка в церкви благословит, – улыбаясь пересохшими губами, ответила Анна.
– Ну, баушка Огафья, будем за тя32 бога молить, – благодарила повитуху мать. – Вот не побрезгуй, возьми за труды, – и совала в руки бабушке десять копеек да узелок с караваем хлеба и пирогом.
А в избе в это время места себе не находил Аннушкин муж. Несколько раз порывался он к жене, но сильные руки тестя усаживали его на лавку.
– Куды? А ну, годи! – успокаивал тесть. – Не место мужикам видеть, как бабские дела делаются.
