Самым ловким из них оказался профессорского вида старик – он добрался до господина Остермана и стал раскланиваться; а остальные тем временем столпились у входа и стали падать друг на дружку. Взгляд у бывшего советника был несколько недоуменным и отчасти недоброжелательным, но все равно он вежливо наклонил в ответ голову. Старик не заставил себя долго ждать и назвался господином Паркинсоном, на что господин Остерман некрасиво хмыкнул, но тоже представился. Господин Паркинсон предложил ему поменять чепчик на кепку, но господин Остерман деликатно отказался, ибо терпеть не мог кепок, считая их дешевой атрибутикой столичных денди.
Потом господин Паркинсон затараторил, и из всей его тирады советник понял лишь то, что трясущиеся люди, загромоздившие весь проход, – это труппа некоего театра, который славен только тем, что делает все просто так, а господин Паркинсон, стало быть, – режиссер этого театра, самый простой режиссер на свете. У него был толстый нос и густая борода, и одет он был в спортивный пумовский костюм, отчего чувствовал себя неотразимым. В молодости он был премьер-министром Объединенного королевства Великобритании и Северной Ирландии, но потом его деликатно попросили. Говорил господин Паркинсон очень медленно, напевно растягивая слова, и бывший советник удивился, почему до сих пор его не приняли ни в одну балетную студию – трясся он очень даже правдоподобно; между прочим, господин Остерман все время норовил потрогать господина Паркинсона, чтобы убедиться в истинности его существования. Однако бывший канцлер Германии ловко изворачивался, и Остерман подумал, что он поступает не совсем корректно, влекомый своей навязчивой идеей.
Едва у господина Остермана появилось желание поговорить о политике и расспросить бывшего президента Соединенных Штатов о военном присутствии войск НАТО на Ближнем Востоке, как бывший шейх Арабских Эмиратов, а ныне почтенный режиссер театра, который делает все просто так, поднял глаза и прикрикнул на актеров. Те, в свою очередь, свалили все на необорудованность вагона под театральное действо, но все-таки стали подниматься с пола. Первой достигла успеха пожилая дама, поразительно напомнившая бывшему советнику киоскершу, которая вместо требуемого «Мегаполиса» всучила своему единственному покупателю «Рабочую газету», отличающуюся крайней невоздержанностью и фанатизмом по отношению к пролетарскому мессианству. Следом за ней поднялся мужик в костюме генерал-аншефа и выхватил из-за пояса саблю и стал махать ею, как Хачатурян дирижерской палочкой, – подобное действо, однако, совсем не нуждалось в каком-либо оборудовании и несколько покоробило господина Остермана. Третьим поднялся лысый тип, на голове которого сидел пестрый попугай и что-то выговаривал на сторону – бывший царский советник очень любил птиц, но попугаев он терпеть не мог; к тому же это оказался и не попугай, а откормленная на казенных харчах колибри; господин Остерман безнадежно запутался в пернатых, хотя для себя отметил, что нечто, сидящее у лысого на макушке, не курица.
Господин Паркинсон, улыбнувшись, сказал, что последней их пьесой были «Мертвые души», и на роль Федры он пригласил знаменитую актрису из одного провинциального театра – она славилась тем, что была эпилептиком, и на сцену ее выкатывали в большом кресле, как Офелию к ногам Гамлета, принца Датского. Меж тем, в вагоне становилось душно – жаркое летнее солнце палило нещадно, не помогали даже открытые окна; у господина Остермана выступили на лбу капельки пота, и он стал тяжело дышать, на что господин Паркинсон решил его развеселить – он подозвал того, что с попугаем, ласково потрепал его по шевелюре и предложил что-либо спеть – тот долго отнекивался, но потом затянул песню про «душистый хмель и мохнатый шмель». Все остальные бросились ему подпевать, отчего в вагоне возник невообразимый шум. Пассажиры зашикали на бродячих артистов, стали грозить им милицией и пятнадцатью сутками – на затевающийся скандал прибыл подрыгивающий полисмен с большой пластиковой, заметив при этом, что у него в Австралии нет ровным счетом никаких родственников и что любимые его писатели – Братья Вайнеры… Впрочем, до этого никому не было дела – и появление представителя власти в пустом вагоне казалось господину Остерману беспардонным излишеством.
