Кресло то ли всхлипнуло, то ли скрипнуло – никто этого не разобрал.
– Мой друг, – сказало оно ностальгически-раздраженно, – не терзай мое сердце. Юность прошла, как дым. Я помню эту девушку. Ее звали Натой. Веселый и чудный ребенок. Мне ее жаль, – кресло снова чихнуло, на что сервант сказал:
– Будьте здоровы. Я вижу, вы совсем простудились.
В это время кровать всхлипнула и из нее рекой полились воспоминания:
– Нет! Вы просто представить себе не можете, какой ослепительно была любовь в моих объятьях! Я пела от счастья, когда ее родители давали волю своей страсти. Он был такой здоровяк! Она – маленькая и хрупкая женщина. Но, может быть, в этом и заключалась их гармония.
– Успокойтесь, тетушка, – пробасил камин, обдав кровать живым теплом. – Ведь кто-то должен был остаться на этом свете. Выбор пал на нас. Кстати, я помню того старика, деда Наташи. Он бывало протягивал свои костлявые ноги ко мне, и я, как пес, лизал их своим теплом. Дед доставал с полки какую-нибудь книжку и читал, покашливая не то от старости, не то от удовольствия.
– Иногда он включал меня, – перебил его радиоприемник, – и наслаждался музыкой, которая лилась рекой из моей электронной души; или слушал последние новости.
Осколок внимал им с натянутой почтительной улыбкой на своей физиономии, хотя и не понимал, о ком идет речь. Наконец, это непонимание стало его ужасно раздражать и он спросил:
– Бог мой! Вы так сердечно говорите о людях, а я даже не знаю, что это такое!
За столом воцарилось молчание – каждый пытался составить характеристику своим бывшим хозяевам. В конце концов, умудренное опытом жизни кресло произнесло:
– Люди – это живые вещи…
Табурет меж тем затянул длинную песню:
Ой да ты постой, постой,
На горе крутой.
Ой да не спускай листья
Во сине море.
И все подхватили:
Ой да по синю морю
Корабель плывет.
Осколок проникся лирическим звучанием песни, хотел было ее подхватить, но вспомнил, что не знает слов. Пара его глаз прослезилась, он случайно уловил неровный взгляд книжной полки, но все же продолжал с невозмутимым видом слушать.
Ой да по синю морю
Корабель плывет.
Ой да как на том корабле
Два полка солдат.
Вдруг откуда-то из угла вылезла черная обшарпанная трубка.
– Веселитесь, господа? – она была самой древней из всех собравшихся. – В мое время вы бы не то пели.
Сервант открыто поморщился – он терпеть ее не мог, особенно в тот момент, когда она вспоминала о времени Великой Крови.
– Вас давно бы уже сожгли или сбросали как ненужный хлам где-нибудь в Сибири. Жаль, что ваши хозяева не попали под могучую плетку, их бы раздавили как клопов или тараканов…
– Заткните ей чем-нибудь рот! – кресло закашлялось от негодования.
Недолго думая, табурет запустил в нее тапок, и трубка с грохотом полетела в грязный угол под молчаливым шкафом, где валялась одна позолоченная звезда с известной груди, резиновая печать и крохотный бюстик вождя.
– Вот так ложка дегтя портит бочку меда, – задумчиво произнес камин.
– А кто она? – поинтересовался осколок, не найдя аналогий в своем сознании.
– Это курительная трубка…
– Не будем о ней, – перебил сервант.
Снова подкралось молчание – каждый думал о своем.
Вдруг радиоприемник перехватил взгляд книжной полки, адресовавшийся явно не ему. «Почему она так смотрит на него? – сердце забилось у него в груди. – Что она нашла в этой бесформенной ржаво-железной массе?»
Его мысли прервал внезапный треск в углу – шкаф, охнув, навалился на стену – его ножки треснули и подломились.
