— Так нельзя же смотреть, — растерялась Маша.
Он хмыкнул, отпирая свой кабинет:
— А вы всегда делаете только то, что разрешено, Рябова?
— Стараюсь, Сергей Сергеич, — ощущая себя занудой, призналась Маша. А она виновата, если предпочитает спокойную жизнь и старается избегать… ситуаций? Нет уж, неприятности ей совсем не нужны.
Дымов по-джентльменски распахнул перед ней дверь, приглашая даму вперед. Маша сделала шаг и обомлела.
Ткань реальности разорвалась прямо посреди кабинета. В образовавшейся дыре, как в телевизоре, показывали Машу Рябову. Она лежала на кровати, а чьи-то руки (мужские? женские? — не было четкости) снова и снова заносили нож над ее грудью. Лилась кровь, лезвие с силой входило в тело, жестоко кромсало его.
Пошатнувшись, Маша даже не поняла, что этот пронзительный визг принадлежит ей. Она не помнила, что ей нужно отвернуться, уйти. Не могла отвести глаз от своего мертвого лица, от развороченной груди, от кровавого месива.
Не поняла очевидного: кто-то в этом университете прямо сейчас мечтает жестоко разделаться с незаметной отличницей-зубрилкой.
Она просто орала до тех пор, пока не потеряла сознание.
2. Глава 02
Позже, ворочаясь без сна и бесконечно проигрывая эту неловкую сцену в голове, Маша поедом ела себя, что заранее не позаботилась о том, чтобы научиться достойно падать в обмороки. Вышло у нее это до крайности нелепо: она просто начала заваливаться набок, наткнулась плечом на стену, да и сползла по ней на пол. В глазах потемнело, в ушах зазвенело, а когда Маша очнулась, то первое, что увидела, — это довольно потрепанные мужские кеды в метре от себя, а также не слишком чистый паркет с разводами от тряпки.
Унизительно.
Потом она услышала неразборчивое бормотание, обладавшее, однако, четким ритмом: Дымов заговаривал стакан воды — очевидно, чем-то авторским. Все словесники терпеть не могли делиться своими наработками, поэтому часто достигали невероятных вершин в подобных бормотаниях. Чтобы враги, значит, не разобрали ни слова.
Кроссовки зашевелились, и перед Машей появилось лицо Дымова — спокойное и только немного озабоченное. Как будто он увидел плохо написанную контрольную, а вовсе не… Окровавленными ошметками вспыхнули отвратительные воспоминания, и Маша едва не задохнулась от омерзения.
— Пейте, — велел Дымов, сунув ей в руки стакан. Зубы застучали по граненому стеклу, в горло торопливыми глотками влилось тепло.
— Вода нестабильна, — пролепетала Маша, как будто это было самым важным сейчас, — ее сложно правильно заговорить.
— На втором курсе все сложно, — ответил Дымов без улыбки. Его темные глаза были серьезными и внимательными.
Маша вдруг подумала: старший брат, Димка, Циркуля не помнил — значит, тринадцать лет назад тот еще не преподавал здесь. Зато в Сенькины студенческие годы некий Дымов уже был — тощий, до смерти испуганный, то ли практикант, то ли стажер, а то ли младший сотрудник, которого никто в грош не ставил. Маша удивлялась, разглядывая старые снимки и не узнавая в молодом растрепе привычно насмешливого Сергея Сергеевича.
Так захотелось оказаться дома, листать с братьями альбомы, слушать их воспоминания про беззаботное университетское время, а не сидеть тут на полу с неуклюже подвернутыми ногами.
— Я все папе расскажу, — по-детски вдруг всхлипнула Маша, — он у меня знаете какой… ух!
— Кто же не знает Валерия Андреевича, его портрет прямо в главном холле висит. Я, кстати, тоже проходил у него подготовку.
