Я нахмурился. Что это было? Не ссора, нет. Но что-то… колючее. Неприятное. Я прислушался к своему сердцу Хранителя. И почувствовал. Тот самый колючий холодок! Слабый, но знакомый. Исходил он от того места, где только что стояла Рыжуля. И он был направлен… на Чипу. На её беззаботную радость.
Я взглянул на ближайший Облачный Цветок – тот, что рос над сектором леса, где жили лисы и белки. Его свет был… не таким ясным. Не тусклым, как при увядании, а словно слегка замутнённым. Как солнце, затянутое тонкой дымкой. Он всё ещё светил, но его чистота, его кристальная прозрачность были нарушены. «Тень», – прошептало моё сердце. Та самая, о которой я предупреждал себя в конце Праздника.
Позже, в тот же день, я стал свидетелем другой сцены. Зайчонок Прыгунчик, брат Ушастика, с азартом носился по поляне, пытаясь поймать стрекозу. Он прыгал так высоко и смешно, что несколько мышат, наблюдавшим за ним, пищали от восторга. «Молодец, Прыгунчик!» – крикнул кто-то. И тут я увидел Ушастика. Он стоял в стороне, наблюдая за братом. В его глазах не было радости. Была… какая-то усталая грусть. Он вздохнул и тихо поплёлся прочь, не дождавшись конца представления. Холодок тихой печали, смешанной с… неуверенностью? Ощущением, что ты не так хорош? – потянулся за ним. И снова – лёгкая дымка на сиянии Цветка в их секторе.
Но самым тревожным было поведение Старого Крота. Он всегда был немного ворчлив, но справедлив. А теперь… Теперь он сидел у входа в свою глубокую, уютную нору под корнями Ветерана-Дуба и буквально рычал на всех, кто проходил мимо. На Белочку Чипу, которая слишком громко щёлкала орехом («Шумят, как на ярмарке! Старикам покоя не дают!»). На Барсучонка Бури, который неловко споткнулся около его заначки с кореньями («Топчут всё, не видят под ногами! Молодёжь нынче!»). Даже на Солнечных Воробушков, заливисто щебетавших на ветке («Спеть спокойно не могут, только трещат!»). От него веяло не просто ворчливостью, а глубокой, тёмной обидой на весь мир. Одиночеством, которое превратилось в колючую скорлупу. И сияние Цветка над его дубом стало заметно… тусклее. Не угасло, а потускнело, как лампочка, в которую попала пыль.
Тревога, холодная и липкая, заползла мне под пёрышки. Мои опасения подтверждались. Большое горе Миши было как гроза – яркая, страшная, но проходящая. А эти чувства… Зависть Рыжули к чужому вниманию. Неуверенность Ушастика на фоне брата. Обида и одиночество Старого Крота… Они были как плесень. Мелкой, почти незаметной, но коварной. Они не кричали, а шептались в углах сердец, отравляя их изнутри. И этот яд поднимался вверх, загрязняя чистый Свет Доброты! Цветы не вяли – они мутнели. И от этого Свет становился слабее, менее защищающим. Я видел, как зверята стали чуть раздражительнее, чуть менее терпеливыми друг к другу. Как будто невидимая пелена легла между ними.
Этого нельзя было игнорировать. Но как бороться с тем, что скрыто? С тем, что сами зверята, возможно, не осознают до конца или стесняются признать? Я не мог просто подлететь и сказать: «Рыжуля, перестань завидовать!» или «Дедушка Крот, не обижайся на всех!» Это могло только обидеть или разозлить их сильнее.
Мне нужен был совет. Мудрый, терпеливый совет. Я знал лишь одного, кто мог его дать. Я расправил крылышки и направился к знакомому дуплу, обвитому Серебряным Плющом. К Сове Луннице. Она знала тайны не только звёзд, но и тайники маленьких, запутанных сердец.
